Моя одиссея

— Здорово ты понахватался из разных фольянтов, — откровенно восхитился Венька и прищелкнул пальцами.

Слово «фолиант» он перенял у меня. Я был польщен. Мы уселись у стола, закурили. Желая доставить и Веньке приятное, я спросил:

— Ты над чем сейчас работаешь? Я, конечно, в смысле литературы.

Он слегка замялся, встряхнул плоскими, зачесанными назад волосами.

— Пока я больше все изучаю. Хочу, как Тургенев, уяснить женские типы. Еще Мопассан про женские типы хорошо описал, не знаешь? Ты ведь прочитал почти все книжки.

О Мопассане я только смутно слышал. Вот чертов Венька, обогнал меня с Мопассаном. Я поспешно кивнул, стараясь скрыть замешательство.

— Эх, с какими я новыми бабами познакомился! — вдруг весело хлопнул меня Венька по коленке. — Фа-а-сонистые. Одна в медтехникуме на первом курсе учится и вроде тебя иностранные слова говорит. Поменьше только. У нас нынче вечером свиданка, хочешь пойдем? Как писатель, изучишь ее характер… да и погулять можно.

— Ты ведь знаешь, Венька, женщины — это не мой проект изучения. Я решил посвятить себя искусству.

Вспомнив Клаву Овсяникову, почувствовал, что краснею, и заторопился переменить тему разговора:

— Я закончил рассказ под заглавием «Колдыба» про беспризорного люмпена. Собираюсь отдать в редакцию, чтобы напечатали. Вот принес почитать. Послушаешь?

Шлычкин весь надулся от важности:

— Что ж, послушаю, это можно. А потом я тебе скажу свою критику.

Он заранее нахмурил реденькие брови, облокотился на колено, подпер кулаком свой бабий подбородок. Я вынул заветную тетрадку и, заикаясь, дрожащим голосом начал читать. Страница летела за страницей, я то и дело подымал голову, ревниво следя за впечатлением от прочитанного. Венька Шлычкин сидел с прокурорским видом. Наконец я кончил, вытер платком раскрасневшееся лицо. Он значительно пощипал темный пушок на верхней губе, заговорил неожиданным баском:

— Кое-что тут, конечно, есть не так. Вот ты, Витька, все время пишешь: «он сказал, он сказал». А кое-где надо: «он молвил». Или: «он вымолвил». Понимаешь? Чтобы все время не было «он сказал». Ну… а кроме этого, у меня нету критики. И типы у тебя правильно описаны, и за природу все на месте. «Колдыбу» у тебя, конечно, отпечатают, скоро прославишься на весь Харьков. Эх, пора и мне накатать произведение: женских типов я довольно изучил.

Меня прошиб пот. И верно ведь. В книжках печатают не только «сказал», а и «молвил». И как Венька, стервец, заметил это? Вишь, головастый, недаром лоб большой. И про Мопассана знает. Начнет писать, еще, гляди, меня перегонит.

Возвращаясь пешком к себе в Красный Октябрь, я снова думал, что делать с «Колдыбой». Я никогда не был ни в одной редакции и заранее испытывал озноб и трепет, как это я, обыкновенный, никому не известный «фабзаяц», вдруг зайду в это святилище литературы? Другой вопрос: куда нести? Есть ли в Харькове еще редакции, кроме «Друга детей»? Видал я, правда, в газетных киосках журналы, но те печатались на украинском языке. Трудным оказалось и выкроить время. Свободным в неделе у меня было только воскресенье. Однако в этот день, наверно, и редакторы гуляли. Придется «сократить» разок занятия в фабзауче; скажу, проспал, а в мастерские, глядишь, успею прибежать.

Несколько дней спустя я с бьющимся сердцем подошел к ведомственному зданию, где помещалась редакция журнала «Друг детей». Я заранее приготовил речь, густо уснащенную иностранными словами. Жалко вот, что у меня калош нету. Неудобно как-то: писатель — и без калош. Там небось везде ковры, люстры, швейцар в ливрее.

Я долго бродил по мрачному, вонючему коридору, читая все таблички на дверях. Наконец увидел пожелтевший лист с крупными, отпечатанными типографским способом буквами: «Редакция журнала „Друг детей“. Что это такое? Может, какой склад или сторожка редакции? Я неуверенно толкнул дверь. Передо мной открылась узкая комната с кислым, спертым воздухом. Тесно, почти впритык, стояли конторские столы, заваленные ворохом отпечатанных бумажных полос. На подоконнике тускло блестел грязный пузырек с клеем, валялись ножницы. У входа сидела пожилая женщина в красной шерстяной кофте, в очках и, нахмурив брови, читала газету.

— Вам чего? — строго спросила она.

— Скажите… я, наверно, не туда… мне в журнал „Друг детей“. Где тут пройти?

— А нигде. Вы уже в журнале.

Я глазам не поверил. Это редакция? Да не шутят ли надо мной? Однако в комнате не виднелось другой двери. С кем, в таком случае, я разговариваю? Уж не с редактором ли? А может, это даже какая-нибудь писательница? В Новочеркасском детдоме я собирал папиросные коробки, и у меня имелась этикетка „Сафо“. Воспитатель объяснил нам, что Сафо — писательница стихов, которая была на шестьсот лет старше самого Иисуса Христа. Может, и сейчас, при Советской власти, есть женщины-писательницы? Помоложе, конечно. Пролетарские. Она вон хоть и не в бархат одета и без золотых колец на руках, зато в очках. Очки всегда были для меня признаком учености.

— Вы по какому делу? — по-прежнему строго, несколько даже свысока спросила женщина. — Рассыльный, что ли?

— Н-нет, — ответил я, запинаясь, — Я… сам по себе Я… у меня художественный рассказ. Редактору хотел показать.

Она опустила очки на кончик носа, сухо оглядела меня поверх оправы от шапки до здоровенных ботинок.

— Вы бы еще затемно пришли, молодой человек. Сотрудники собираются лишь к десяти часам. Надо порядка придерживаться. Дайте сюда.

Я поспешно протянул ей общую тетрадь с рассказом.

Женщина в красной кофте взяла ее в руки и, даже не раскрыв, укоризненно проговорила:

— Небось чернилками написано от руки? Кто же в редакцию тетрадки такие приносит? Рукопись надо подавать перепечатанной на машинке. Не то и проверять не станут.

Я совсем оробел:

„Так и есть. Наверно, эта очкастая тетка — главная тут. Может, даже… цензор“. Я где-то читал, что цензор самое страшное лицо в редакции: захочет и может запретить любую книгу.

Я уже стал подумывать, как бы мне получить обратно „Колдыбу“. Внезапно дверь открылась, и порог переступил грузный мужчина средних лет, обмотанный шарфом, в потертом пальто и полосатой кепи, из-под которой во все стороны лезли вихрастые волосы. Он втянул носом воздух, хрипло сказал:

— Опять не проветривали помещение, тетка Горпына? Сколько раз, черт побери, говорил: подметаете пол — открывайте форточку. Чаю у нас нет? На улице марсианский холодище, у меня все кишки промерзли, хоть бы глоток горяченького. Сбегайте в буфет, а?

— К вам тут… автор, — равнодушно, словно не к ней и обращались, проговорила женщина в красной кофте. — Не перепечатанный на машинке.

Она неторопливо открыла форточку и вышла из комнаты.

Редактор не спеша размотал шарф, снял калоши, повесил пальто на гвоздь у двери; зябко передернув плечами, он взял общую тетрадь, повернулся ко мне:

— Ваша?

Значит, это была уборщица? Все у меня перепуталось в голове, и я молча кивнул. Редактор пятерней взъерошил патлатые волосы, мельком прочитал первые строки „Колдыбы“, недовольно проговорил:

— Слово „рассказ“ следует писать через два „с“. Запомните теперь, молодой человек? Великовата у вас рукопись, журнальчик-то наш тощенький… ну да ладно, прочитаем.

Вспотев от волнения, я перезабыл все умные вопросы, которые собирался задать редактору. С трудом вспомнил одну из заготовленных фраз с иностранным словом, спросил:

— Когда скажете резюме?

Редактор усмехнулся и посмотрел на меня более внимательно. Я постарался придать лицу мыслящее выражение и незаметно выдвинул правую ногу: так, на мой взгляд, должны были держаться писатели.

— Отдадим консультанту и, как только он напишет рецензию, сообщим вам.

Я неуклюже поклонился и вышел.

„Консультант“? „Рецензия“? Эх и головастый оказался этот редактор: я ему врезал одно иностранное слово, а он мне сразу два. Надо опять взять в библиотеке энциклопедический словарь. У меня еще записано слово „импресарио“ тоже надо узнать.