Моя одиссея

— На всю.

Посредине разложенных карт по-прежнему лежал туз. Я открыл его дрожащей рукой — и перед глазами у меня зарябило несколько бубновых подушечек: одна, две, четыре — это была шестерка. Голова у меня закружилась, ноги ослабели, точно подрубленные, и я чуть не сел на пыльную мостовую. Куда же делся туз? И тут я заметил, что уже у всех карт загнуты углы. Как это могло получиться? Толпа оттерла меня от столика, я побрел, сам не зная куда.

— Нарвался, дура! — нагнав меня, сочувственно сказал сутулый рабочий в засаленной до блеска спецовке. — Думал, что этот чубатый пьяница во френче случайный на базаре человек? Самый настоящий поднатчик. Одна шайка-лейка, чего только милиция смотрит. Я тут завсегда в депо хожу, всех в морду знаю, да сказать нельзя: порежут. Когда ты наклонился вынимать деньги, банкомет тут же переложил карты и загнул всем углы. Понял?

Воровать я еще не умел, просить милостыню стыдился и вечером на этом же толчке продал свою черную тужурку. Как полураздетому ехать в Ленинград к суровому Балтийскому морю? Угасла и надежда вновь встретить Валета, и я повернул обратно на юг. Вольная жизнь мне давно осточертела: голодушка, вши, затрещины со всех сторон, езда зайцем. И зачем я, дурында, убежал из детдома? Учился бы в профшколе, столярничал, рисовал помаленьку: ведь и акварельные краски были, и тушевальные карандаши!

Под узловой станцией Ряжск поздним утром я слез с товарного поезда и решил сделать передышку. Хоть отогреться хорошенько, соснуть: погоня за Валетом вымотала все мои силы. В деревянном вокзале на пустой буфетной стойке звучно посапывал носом грязный лохматый детина в пальтишке по колено, с босыми огромными, прямо слоновьими, ногами. Я улегся рядом: слишком уж грязный был пол. Ко мне подошел кряжистый, плотный босяк в опорках, обросший курчавой бородой.

— Дальний? — спросил он, щупая меня черными, словно антрацитовыми, глазами.

— А тебе не все одно?

— Интересуюсь просто: жулик ты али обнакновен-ная сволочь?

Я отвернулся, поглубже надвинул кепку и тут же заснул.

Открыл глаза — был еще день; в задымленное окно вокзала скудно сочился свет облачного неба. Я сладко потянулся, спрыгнул на пол и вдруг почувствовал, что ступням холодно: ботинки мои исчезли, из подопревших дырявых носков выглядывали грязные пальцы. Испуганно оглядел себя: исчез и кожаный ремень. Все во мне словно замерло: как же ехать дальше? Самым неприятным было то, что все пуговицы у моих штанов, за исключением одной, на гульфике, давно пооборвались, и штаны поддерживались единственно ремнем.

Я сунул руки в карманы, подхватил изнутри штаны, надул живот и для пробы сделал несколько шагов. Вышло так, будто я очень наелся или заважничал, зато штаны держались. Когда я попадаю в беду или, например, носом лечу на землю, мне всегда почему-то стыдно показать людям свое горе, я, наоборот, внешне стараюсь приободриться. И сейчас сделал вид, словно со мной ровно ничего не стряслось, и, неслышно ступая ногами в дырявых носках, вышел на перрон. Я оглядел пустой ларек, загаженную уборную с белыми известковыми брызгами, отполированные рельсы, словно надеялся, что где-нибудь здесь меня тихонько ожидают проказники ботинки. Вместо них наткнулся на кряжистого босяка в опорках.

— Не видал, пахан, кто у меня снял «колеса», ремень?

— «Обмыли» что покойничка? — спросил он, смеясь своими черными, антрацитовыми глазами. — Откуда мне видать? Я ж все время обитаюсь в открытом воздухе.

К нам подошел лохматый детина с грязными слоновьими ногами, рядом с которым я прикорнул на буфетной стойке. Рожа у него была заплывшая, почти без глаз — настоящее коровье вымя; из пальтишка, явно с чужого плеча, чуть не по локоть высовывались громадные красные руки, расстегнутая рубаха открывала крутую бронзовую грудь с вытатуированным рогатым быком.

— А ты что ж, дружок, спишь и глаза закрываешь? — прислушиваясь к нашему разговору, сказал он. — Ишь нежный! Какой ремень-то? Желтый, на бляхе веточки?

— Малость ободран у застежки? — в тон ему подхватил кряжистый в опорках.

— Откуда вы знаете? Он у вас?

— Что ты, красотка! Просто видали у тебя на пузе.

И, посмеиваясь, босяки ушли.

Прелые носки плохо грели ноги. Каменные, в закрутевшей грязи, плиты перрона леденили мои подошвы, я не мог вынуть руки из карманов, устал надувать живот. Чтобы немного передохнуть, присел на скамейку. Меня поманила румяная крестьянка в поневе и новеньких лаптях, с котомкой за плечами.

— Они тебя обобрали, — негромко боязливо сказала она. — Они, эти двое. Молодой все тут ботинки ходил продавал. Спрашивай с них. Може, еще не припоздал.

Сердце мое взволнованно забилось. Я побежал за босяками, но наступил сам себе на штанину и хлестко растянулся на перроне. В животе болезненно екнуло. Пока я вставал, подбирал сползшие штаны, старался на все стороны улыбаться пассажирам и делал вид, что со мной ничего особенного не произошло, золоторотцы словно куда провалились. Как тут их искать, когда нельзя быстро ходить, да вдобавок невыносимо саднит ободранная коленка?

Подошел почтовый на Москву и вновь отошел; молодцеватый агент ТОГПУ в фуражке набекрень, лузгая семечки, скрылся в дежурке. Босяки все не показывались. На холодное, угасающее небо выплыла туча, похожая на огромную щуку с пухлым серебристо-перламутровым брюшком, в затхлом вокзальчике потемнело; к щекам противно липли осенние мухи. Дождь миновал станцию, лишь было видно, как вдруг отодвинулся, исчез ближний осиновый перелесок и тусклые дымные струи пробежали дальше в поле, к Ряжску. Покрепче придерживая руками штаны, я вышел в скверик и тут под березой неожиданно увидел своих знакомых. Смачно чавкая, они ели холодную печенку. Рожи были красные, в пожухлой траве валялась пустая полубутылка. Я проглотил голодную слюну и стал клянчить вещи.

— Да чего ты привязался? — весело сквозь набитый рот сказал татуированный детина с лицом, похожим на коровье вымя. — Вот репей.

— Пошутили, братцы, и отдайте. Холодно ж босиком.

Детина подмигнул кряжистому, оба захохотали и продолжали жевать.

— Ступай, пацан, не подаем. Меня охватила злость:

— Обокрали меня вы. У меня есть свидетели. Сейчас пойду в ТОГПУ и заявлю на обоих.

— Легавить? — негромко, так же весело сказал татуированный. — А ты, крошка, в рот заплеванная, не слыхал, как люди попадают под поезда? Ай-яй-яй, какие бывают несчастья. А то вдруг кирпичина с неба на башку летит. Тоже случается. Так что гляди в оба, а зри — в три, долго ль до беды!

Нижняя челюсть его вдруг выпятилась, синий бык на крутой груди угрожающе зашевелил рогами, пальцы правой руки медленно сложились в кулачище. Кряжистый, с бородкой, лишь покосился исподлобья: взгляд у него был волчий, безжалостный.

Я поспешно отошел, весь похолодев. Ведь босяки могли и скрыться от дежурного ТОГПУ, а что тогда делать мне? Подходит ночь. Да и станет ли агент разбирать мое дело? Вор у вора дубинку украл. Видно, надо распроститься с ботинками, ремнем и убираться с этой станции, пока цел. Я перешел на другую сторону рельсов, уселся недалеко от пузатой деревянной водокачки и стал ожидать поезда на Воронеж.

Неожиданно проглянуло низкое, стеклянное, розовое солнце, словно хотело пожелать угрюмой земле спокойной ночи, заблестела мокрая листва в осиновом перелеске, змейками засеребрились тонкие стволы. Свет мгновенно погас: наползала новая туча, громко шлепнулось несколько крупных дождевых капель. И тут ко мне подошел татуированный детина: в руке он держал мой ремень с бляхой.

— Этот?

Я протянул руку.

— Сперва помой, — сказал он, пряча ремень за спину. — Грязная.

— Богуешь? Пряжка моя собственная.

— Была… да сплыла, а мы выловили. Чего дашь взамен? Ощупывали мы тебя, когда спал: что это ты твердое носишь в правом кармане? Лежал на том боку, мы и не могли взять.

Это был финский нож, обычно я его пристегивал к поясу, но гут случайно сунул в карман брюк. Расставаться с ним мне было жалко, однако надоело и придерживать штаны. Я сказал, что отдам босякам свою последнюю наличность восемьдесят семь копеек, если они вернут мне и ботинки.