Блокадные новеллы

В главном здании, снимая с гвоздя ключ от домика, я приметил девушку, высокую, стройную, с продолговатым чистым лицом и карими глазами. Светлое платье в темный горошек ладно скользило по ее крепкой фигурке. Девушка тоже пришла за ключом. Она кинула на меня взгляд и поинтересовалась:

— Вы русский?

— Да, — выдавил я, смущаясь, словно меня в чем-то уличили.

— Так сразу и подумала, — улыбнулась она.

Я оторопело глядел ей вслед, сознавая, что идти за девушкой нелепо, но внезапное волнение подкатывалось комком к горлу.

— Что с тобой? — уставился на меня товарищ. Он при всей доброте своего сердца был суховат и вряд ли приписал мою растерянность встрече с незнакомкой.

— Как начнем действовать? — спросил товарищ, когда мы расположились в домике. — Можно осмотреть развалины храма, посетить виноградарческий кооператив… Составим четкий план нашей жизни здесь. — Он был целенаправлен, мой товарищ.

— Конечно, составим, — безразлично ответил я, мечтая лишь о том, как отыскать девушку. И, решив, что прямота лучший довод, прямо попросил товарища:

— Найди мне девушку…

— Ты что, не в себе?

— Да нет — ту, что была в здании…

— Зачем она тебе? — изумился товарищ, но, взглянув в мои глаза, сообразил что-то и протянул — Да, теперь плана не составишь… Но по долгу дружбы… Жди!

«Я ведь не уличный волокита, не прилипала, — рассуждал я. — Что же случилось со мной? Да ничего! Понравилась— и все! Донельзя понравилась!»

Товарищ возвратился через полчаса.

— Успокойся, Ромео! Ее зовут Ружа. Она работает летом переводчицей, а зимой учится в Софии. И… вечером Ружа поужинает не со своими чехами, а с нами.

— Ты волшебник, брат, ты волшебник! — восхищенно пролепетал я.

…В ресторан мы поспешили задолго до встречи. Я уговаривал официанта, молодого парня, недавно вернувшегося из армии:

— Ты уж постарайся! Давай розами стол украсим.

— Понимаем, — подмигнул официант. Цветов не оказалось, и он принес коробку конфет с нарисованными пламенными розами.

Ружа подошла ко мне так, как будто мы были давно знакомы, и беседа завязалась сама собой. В глазах у нее играли бесенята.

— Вас удивило, что я появилась в незнакомой компании?

— Отчего же!

— Нет, бесспорно, удивило! Но я ведь русскую филологию изучаю. И будем считать, что у меня урок языковой практики! Хорошо?

— Как желаете.

А ее милое оживленное лицо словно говорило мне: «Я знаю, что я тебе понравилась, мне это приятно, мне больше чем приятно, потому что ты мне тоже нравишься…»

Вдруг я обнаружил, что пожилой обрюзгший мужчина за дальним столиком как-то особенно поглядывает на Ружу и даже делает ей знак рукой. И тут Ружа встала, извинилась перед нами и устремилась к мужчине. Я стал мрачнее тучи, а товарищ напряженно вытянул шею. Официант замер возле столика, всем видом подчеркивая, что он с нами.

Ружа вернулась и рассмеялась:

— До чего же вы все надутые! Это староста моей чешской группы, они меня на вечер освободили, да в объяснениях с официантом запутались.

— Чехи — хороший народ, обстоятельный, — отлегло у меня от сердца, — староста, видать, толковый, — и его лицо уже не казалось мне обрюзгшим.

Мы танцевали с Ружей под навесом, потому что шел дождь. Ручейки, стекая с навеса, образовывали серебряную бахрому, ограждавшую нас. Пожилой чех, танцевавший рядом, подмигнул мне:

— Танцуем, пока ноги танцуют. Пока красивые девушки идут с нами танцевать.

— А я и танцую, пока красивые девушки идут с нами танцевать, — в тон подхватил я.

— О, как он хорошо изъясняется по-русски, — обратился чех к Руже. — Ваш коллега?

— В некотором роде, — посмотрела она мне в глаза. — У вас есть отец и мать? — спросила.

— Да.

— И у меня оба живы и здоровы. Когда мне бывает очень хорошо на душе, я мысленно всегда их зову в свой круг. Вот и сейчас я зову их. Не возражаете?

— Нет, разумеется, — удивился я Ружиной непосредственности.

И я впервые подумал о том, что только мещанские условности требуют, чтобы чувства проверялись месяцами, а то и годами.

Нет, чувства вспыхивают, как молнии, как гроза, и так же как после молнии и грозы наступает великое торжество и благоденствие в природе, так же прозрачно и необьятно-высоко становится в мире души человеческой. Подобное состояние испытывал и я в эти мгновения — все: движение ее руки, взлет бровей, искрящиеся глаза — было единственным и ниспосланным судьбой.

Поздно вечером, когда прекратился дождь, я пошел провожать Ружу. Мокрый песок туго вдавливался при каждом шаге, в глубине аллеи клубилась туманная дымка. Сердце стучало гулко и тяжело. На изгибе аллеи, не доходя до черты, откуда пространство освещалось вечерними фонарями, я приостановился, взял Ружу за кисть руки и молча повернул к себе. Она не сопротивлялась, но и не облегчала мои усилия. Ее карие глаза темно блестели… Медленно сходились наши губы, и миг их соприкосновения был подобен электрическому разряду в живой природе.

Сны мои в ту ночь были причудливыми и мятущимися. Проснувшись раньше товарища, я вышел на низенький, чуть поднимавшийся над землей балкон и увидел на нем бутылку белого вина и корзинку с клубникой. Нет, сон мой явно продолжался. Я уже натягивал плащ, когда товарищ раскрыл глаза.

— Ну, я так и предполагал, — весь план побоку! А в кооперативе ждут нас, сам товарищ Жеков звонил, чтобы обеспечили уровень приема.

— Ничего, — бодро воскликнул я, — больше фруктов останется для розничной торговли!

Накануне Ружа обещала, что попытается освободиться на весь день, и мы уедем с ней куда глаза глядят.

Я чуть ли не бежал к автобусной станции, томительно переживал, а вдруг ее не пустят. Но вдали я различил ее. Ружа махнула мне сумочкой, и я по ее радостному жесту уверовал, что удалось договориться.

— И куда? — спросила Ружа. — Может, в Бургас?

Я готов был согласиться с любым ее предложением.

— Сейчас девять часов. Будем считать каждый час за месяц, и у нас образуется огромный день.

— Принимаю.

— Значит, уезжаем в январе.

Покачивался автобус, полный людей. За окнами тянулись сады, деревенские дома под черепичными крышами. Прижавшись друг к другу, мы были полны лишь самими собой, блаженно-прекрасным томлением…

— Что будем делать в Бургасе? — спросил я, когда въехали в предместье.

— Как что, милый? Дышать.

Она сказала это с таким непререкаемым убеждением, что я почувствовал свою неловкость.

Мы шли по широкой улице, застроенной старинными домами. Морской ветер, пропитанный йодом и водорослями, вырывался из-за поворотов улицы и дул в лица. Мы шли по краю тротуара, взявшись за руки, почти молча, и жизнь города с шумом транспорта, перекличкой школьников, рекламной игрой витрин, со скворчанием жарившейся на жаровнях рыбы плыла мимо нас. Я взглянул на свои запылившиеся ботинки.

— Надо почистить, — приостановился я.

— Зачем? — непонимающе вскинула головку Ружа.

А действительно — «зачем?»— если в бескрайнем мире есть только она и я и никому ничего не известно, что произойдет завтра. Ведь выпал день, когда два человека, прожившие порознь всю жизнь, распахивают друг для друга таинственные глубины своих душ — только это может иметь смысл и духовную ценность сегодня…

Обедали под темными сводами Морского клуба, усевшись за колонной, чтобы никто не нарушал нашего уединения. Беседовали то на русском, то на болгарском. Внезапно перед нашим столиком возник грузный человек со следами былой артистичности. Длинные седые волосы падали на воротник куртки, в руках он держал бокал с вином.

— Извините, молодые люди. Я артист, вернее, бывший артист, когда-то имел успех, — театрально усмехнулся он, — а теперь на пенсии. Я слышал чудную чистую русскую речь. Уважьте старика: прочтите стихотворение Есенина. Никогда я не слышал его музы в исполнении его соотечественника, — а так хотелось бы!

— Прочти, — шепнула мне Ружа.

— «Вечер черные брови насопил», — стал читать я, но, когда дошел до строк: