Блокадные новеллы

Олег Шестинский

Блокадные новеллы

(Сборник рассказов)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

БЛОКАДНЫЕ НОВЕЛЛЫ

Первый день войны

Памяти моей матери Тамары Олеговны Агаееловой

Война застала нас с матерью в небольшом дачном поселке под Ленинградом. Мать сразу собралась ехать в город и в нервной собранности все спрашивала меня:

— Ты сможешь один пообедать в столовой, если я вернусь поздно?

Я согласно кивал головой.

— Вот тебе три рубля.

Два несоизмеримых чувства овладели мною: весть о войне я воспринимал с долей детской восторженности, — ведь сейчас наши танки, кавалеристы, пехота ринутся на врага, и он полетит вверх тормашками; и второе — сегодня я сам, самостоятельно, буду обедать как взрослый.

Проводив мать до вокзала, я, сжимая деньги в потном кулаке, побежал через парк в столовую. Перед ее деревянным зданием стояли в очереди дачники.

— Вы последняя? — спросил я могучую тетку. Тетка, недовольная, что ее оторвали от разговора, сурово взглянула на меня через плечо:

— За мной будешь.

В этот миг подскочил долговязый парень.

— Малыш, скажи, что я за тобой. Я скоро подойду. А не скажешь — за мной подзатыльник.

Я вырвался из его рук и с презрением отвернулся.

— А ты что один? — поинтересовалась тетка.

— Мать уехала в город, — нехотя объяснил я.

— Что будет! Что будет! Напасть-то какая! — запричитала она. — Мой Вася на самой границе второй год служит.

Мне стало жалко ее, и я попытался ее утешить:

— Уже завтра мы будем бить врага на его земле.

— Ах ты, моя кроха, — сквозь слезы улыбнулась женщина, пытаясь погладить меня по волосам, что мне очень не понравилось.

— Он парень — молоток! — явился долговязый. — За моей очередью следил!

Очередь поднялась на крыльцо и втянулась в ароматное помещение столовой.

— Что брать будешь? — спросила женщина.

Я мечтал взять нечто такое, чем меня не кормили дома.

— Винегрет с уксусом, селедку с луком и кислые щи, — выпалил я и покраснел.

— К такому набору в самый раз кружка «Жигулевского», — сострил долговязый.

— Я никогда его не пробовал…

— Не мути малому голову, — строго прикрикнула тетка на него и обратилась ко мне с материнской теплотой: — Ты бы, миленький, кашу гречневую взял с молоком.

Я очень любил гречневую кашу с молоком, но сейчас она казалась мне слишком детской.

— А сколько у тебя денег? — не отставала тетка.

— Три рубля! — похвастался я.

— Ну, тогда и на компот с черносливом хватит.

— На что он ему! — вмешался долговязый. — Ты лучше на два с полтиной поешь, а на полтину крючков купим — пойдем с тобой рыбу ловить.

— А куда пойдем? — я был уже готов отказаться от обеда и пойти в магазин за крючками.

Тетка решительно поставила меня впереди себя, отгородя от долговязого.

— Выбирай по прейскуранту.

Я не взял ни селедки, ни винегрета, — щи, огненные, с тонкими стружками свежей капусты, стояли передо мной на столе. И еще — компот с булочкой. Я медленно окунал ложку в тарелку и, поддерживая ложку хлебом, нес ее ко рту. А тем временем в мою мальчишескую голову лезли необычные мысли: «Все в жизни пошло по-иному… Война идет… Мама в городе… Отец, наверное, уже в военкомате…» Эти обстоятельства связывались в одно и требовали от меня обдуманности.

Долговязый окликнул меня:

— Деньги остались?

Я доверчиво раскрыл ладонь, в которой держал сдачу.

— Семьдесят копеек.

— Хватит, — обрадовался он.

Я доел суп, вытер корочкой хлеба тарелку, подошел к кассирше, поблагодарил ее и направился к выходу.

— Ну, пошли в магазин.

— Не пойду, передумал.

— Почему?

— А потому что—война и не до развлечений, — отрезал я, и долговязый, опешив, протянул:

— Ну, даешь…

А я шел по парку к дому и размышлял о том, что мать сейчас мечется по городу, занимаясь десятками дел, помня непрестанно обо мне. А я что? А я должен ей стать главной опорой на все ближайшие дни, пока не разобьем немцев.

Эвакуация

Меня эвакуируют. Около площади Льва Толстого — дребезжащие трамваи. Нас, школьников, сажают в них. Матери дают десятки напутствий (как будто можно что-нибудь запомнить), бабушки крестят. У мамы на глазах слезы. Неделю назад мы с ней провожали отца в танковую роту. Он гладил ее по голове и говорил: «Не надо… Не надо…»

Я тоже, неожиданно для себя, подхожу к маме, глажу ее по волосам и прошу:

— Не надо… Не надо…

Трамвай трогается, я машу из окна рукой и не испытываю никакой тревоги — просто начинаю новую жизнь. И сам себе кажусь иным, — каким, не знаю, но иным.

В теплушке я разбираю вещи, которые мне положила мама. Нахожу жестяную банку с маслом. Ну зачем мне ее положили, словно я ребенок!

Я меняю масло на баклажанную икру у соседа. Достаю нож и ем прямо с него икру, пряную, острую от перца. Мне очень нравится есть с ножа, и я убежден в этот миг, что все настоящие мужчины едят с ножа.

Очереди

Уехать не удалось. Через две недели я снова вернулся домой. В городе продавали с лотков овощи. Мы с товарищами уходили с раннего утра из дома и искали лотки с картошкой и капустой. Иногда встречали телегу, груженную ящиками с овощами. Мы знали, что их везут к какому- нибудь ларьку, и пристраивались сзади телеги. К нам торопливо присоединялись прохожие, и за двадцать минут вырастал длинный хвост. Возница сидел осанисто и, видя, что за ним идут люди, придерживал лошадь. Лошадь вышагивала торжественно, вскидывая ноги, словно понимала, что она не просто везет со склада овощи, а возглавляет людскую процессию. Мы, как именинники, шли первыми. Женщины смотрели на нас завистливо и в то же время одобрительно:

— Юркие какие… Помощники матерям…

У лотков люди стояли плотно, молчаливо под мелким непрерывным дождем, и, казалось, никакая сила не могла разломить очереди. Когда раздавалась сирена воздушной тревоги, прохожие разбегались по убежищам, а очередь стояла неколебимо. Люди считали: осталось двенадцать человек до ларька, десять, пять… Прижимая к груди кочаны капусты, они бежали в подворотню. Но очередь продолжала жить, она казалась бессмертной. Продавцы в измазанных передниках отсчитывали деньги и ссыпали овощи в кошелки. Они были мужественны, да и не могло быть иначе — перед ними стоял народ, и они сами как бы срастались с очередью.

Одному в бомбежку всегда было не по себе, но когда рядом чувствовал чье-то дыхание и видел перед собой рассыпанную на мостовой груду влажного картофеля с ободранной тонкой шкуркой, страх исчезал.

Славка Ван-Сысоев

Славка был из ребят самым толстым во дворе. И самым старшим. Лицо, брови, ресницы и даже глаза были у него белесые. Роста он был небольшого и кепку носил с кнопкой, для фасона. Сам себе он очень нравился. Когда ему кричали: «Толстый!» — он не обижался, а говорил нравоучительно, по-взрослому:

— Ну что ты понимаешь в мужской внешности?! И вообще — я из голландцев. А там такие, как я, за самых интересных идут.

До сих пор не могу понять, почему он считал себя голландского происхождения. Но однажды на уроке встал, сопя, из-за парты и сказал опешившей молоденькой учительнице:

— Не зовите меня больше Сысоев, называйте Ван-Сысоев. Я — из голландцев.

Иногда он туманно намекал, что предки его приехали при Петре Первом из Амстердама и что он знает голландский язык. Когда его просили поговорить по-голландски, он начинал объясняться, жестикулируя и хрипя. Слов за хрипом мы не разбирали и соглашались, что говорит Славка не по-русски.

Неожиданно для всех нас он влюбился. Девчонки во дворе голенастые, с хвостиками косиц. Их можно было или снисходительно дергать за волосы, или бить зимой снежками. Но бегать за ними? Это казалось так унизительно, что мы подумали, сможем ли относиться к Славке по-прежнему. Самое обидное было то, что мы ни разу не видели Слав- кину избранницу. Славка скрывал ее имя. Мы созвали совет.