Блокадные новеллы

Как нужно быть всегда достойным счастья!..

В давнюю летнюю ночь

Алексею Гребенщикову

Это происходило в 1947 году на берегу речки Лидь з глуши Ефимовских лесов, где мы, студенты, строили колхозную ГЭС.

Мы купили с моим другом Ленькой Петущковым бутылку красного вина и сидели вдвоем в разросшемся ивняке, отмечая его девятнадцатилетие.

Ленька — сказывалось последствие голодной блокады— напоминал подростка: долговязый, по ребрам води, как по клавишам, волос на лице вроде бы и не пробивается пока.

— По-моему, ты нравишься Вале, — сказал я.

Ленька смутился.

— Думаешь, нравлюсь?

Валя работала продавщицей в сельмаге в пяти километрах от стройки. Мы часто к ней наведывались. Она вскидывала свои прозрачные глаза, спрашивала: «Вам леденцов, архитекторы?» Почему-то она нас звала «архитекторами». От леденцов становилось во рту свежо и сладко, но покупать их у Вали нам представлялось несолидным, и мы брали ржавую селедку, многозначительно подмигивая: мол, рмотри, какие хваты — закуску выбираем подо что-то.

Судя по всему, мы не производили на Валю впечатления, и когда входил Боря Тигин из плотницкой бригады, она, сразу забывая о нас, спрашивала кокетливо: «Боречка, где вы пропадали?» — и протягивала ему пригоршню леденцов. Он молодцевато облокачивался на прилавок, смотрел на нас неодобрительно: «Опять разлагаться замышляете», — кивал он на селедку, а Валя поддакивала жестоко: «Такие молоденькие, совсем мальчики, а употребляют, как наши мужики». — «Да…» — тянул Борька и оглушительно трещал леденцами.

— А чего в Борьке есть? Круглый сам, как блин, а чуб, что конский хвост, виснет!.. А леденцы ему дает, чтоб тебя раззадорить, — горячился я.

— Они, женщины, коварны, — произнес Ленька тоном сердцеведа и добавил вдруг: — Вытянем ее на пляс, а?

— Кого? — не сразу сообразил я.

— Ну да Валю.

Мы оба почувствовали прилив смелости и вскочили из- под куста, где праздновали Ленькин день рождения.

— Она, может, оттого и злится, что ждет, когда пригласим…

Ну конечно! — подхватил я.

— И в этом Борьке вправду ничего нет!

— Ничего нет! — поддакивал я.

На дверях магазина висел замок. У крыльца стояла бабка и ворчала:

— По субботам чай вприглядку пей, посуду песком чисть — ни мыла, ни сахару купить… Сбегает Валька с лоботрясами плясать!

— В клубе она? — спросил Ленька.

— А где еще! С такими, как ты, выкаблучивается, — отводила душу старуха.

— В клуб по какой тропе? — обратились мы к бабке. — Нам чтобы поскорей.

— Аль я туда шаркать лазаю? — огрызнулась старуха.

Мы решили идти в клуб напрямик.

Начало смеркаться. Дорога пролегала в редком осиннике, его матовые листья багровели на позднем закате. Бревенчатые мостки, склизкие ото мха, глухо звенели от наших шагов. Птичьи гнезда темнели возле самой дороги, они качались с ветвями, кудлатые и раздерганные. Лес сгущался, рябина коричневой гроздью задевала березу, сосны вторгались в болотистые чахлые заросли. Колеи подернулись травой, и лишь кустарники, тянувшиеся справа и слева, обозначали путь.

Но вот появилась дорога, распластанная и размякшая от людских следов, и перед нами предстал дом на лугу, тихий, с занавешенными окнами.

У дома на растянутых веревках сохло белье, похожее на паруса. Возле крыльца стояли рядком резиновые сапоги.

Мы поняли, что забрели не туда.

— Ленька, — остановился я как вкопанный, — да ведь это Бабий дом!

О Бабьем доме — такое ему прозвище дали — услыхали мы, как только на Лидь приехали. Так называлось женское общежитие леспромхоза. А в леспромхозе в те послевоенные годы почти лишь одни женщины и работали. По вербовке приезжали.

Разные слухи ходили о Бабьем доме. Деревенские кумушки судачили, что крали там искусные насобраны, да только не для стоящих мужчин, потому как порченые. А в чем их порча — помалкивали.

Шум прокатился по окрестным деревням, когда в пристанционном буфете загуляли несколько леспромхозовских бабок с демобилизованными мужиками. Дым коромыслом шел — сидели в обнимку, водку пили, песни пели навзрыд.

Вечером за мужиками жены пришли. Леспромхозовские жен прогнали. Мужики, вконец осоловевшие, твердили: «Бабы дерутся — вечну миру быть! Примета, значит…» — и из- за стола не поднимались.

История эта долго не забывалась, и деревенские молодки грозились разделать ухватами «расхожих», как они называли своих соперниц.

Однажды в магазине я встретил одну из леспромхозовских работниц. Женщина покупала конфеты. Она выглядела усталой, лицо загорелое, мужской ватник внакидку. Мальчонка, вертевшийся под ногами, попросил: «Теть, дай Тянучку!» Женщина нагнулась к мальчугану, улыбнулась ему, погладила по волосенкам: «Балуйся, карапуз…» Мальчик потянулся, но мать его — она стояла у прилавка — крикнула визгливо: «Не трожь, Панюшка, ихнего! Подколодная у их сладость!»

Другой раз я увидел женщин на берегу речки, когда пробирался по лесу в поисках малины. Их было человек пять, они полоскали белье и пели по-украински. Смысл я разобрал: казак плывет в челне, а дивчина слышит его голос, и сердце у нее замирает.

Женщины казались задумчивыми, будто за словами песни вставала для них какая-то иная и далекая жизнь. Статные фигуры их красиво изгибались, когда они склонялись над водой, и я подумал — какие они все особенные, непохожие на тех женщин и девушек, что жили вокруг меня.

Мы с Ленькой поднялись на крыльцо. В сенях задели пустые ведра, опрокинули их с грохотом, ткнулись два раза в бревенчатую стену, потом попали на дверь и ввалились в комнату.

— Кто там? — послышались женские голоса.

— Да мы, прохожие, — неловко объяснил Ленька.

Кто-то прошлепал босыми ногами, засветил на фанерном столе керосиновую лампу, припустил фитиль.

Женщины только что легли спать, они жмурились от света. Свет выхватывал их распущенные на ночь волосы, оголенные руки, плечи… Облик комнаты их был беден и неуютен: в два ряда железные койки, на которых они лежали под серыми тонкими одеялами; бачок с водой; несколько тумбочек. На подоконнике в граненом стакане гроздь рябины.

Мы застыли, ошарашенные.

Сбились с дороги, — деревянно объяснил Ленька.

— Почаще б такие сбивались, — сказала одна.

— А уж вежливые — жуть! — засмеялась другая. — И приблизиться боязно им.

— А вдруг мы их целоваться научим!

— Они еще этого самого в школе не проходили!

— Я б с чернявым познакомилась потесней, да уж очень положительный.

— Попить можно? — спросил Ленька.

— Отчего же? И попить можно…

Ленька пил воду, а я, постепенно приходя в себя, разглядывал женщин.

На кровати передо мной лежит девушка, разметались черные косы, падают на подушку. Она чуть приподнялась, лямка сорочки опустилась, и налитая грудь, полуобнаженная, рвется наружу…

Наискосок от нее вскинулась на локотки женщина лет двадцати пяти, кудряшки шестимесячной завивки топорщатся в разные стороны. Она переводит взгляд с Леньки на меня и бросает шуточки, от которых подруги ее хихикают, а мы переминаемся с ноги на ногу.

У окна проснулась немолодая, лет за тридцать ей, волосы лоснятся на свету, она не шевелится, но зорко следит за тем, что происходит в комнате. Потом встает неожиданно и проходит мимо нас в сени в одной короткой рубашке, полыхая толстыми белыми ногами. Проходя, потрепала меня по щеке, подмигнула товаркам: «Ничего кавалерчики…»

— Да подойди же ты сюда, — прозвучало вдруг спокойно и ласково.

Я взглянул по направлению голоса и увидел в углу, в простенке между двумя окнами, девушку, темно-русую, с блестящими глазами. Я пошел, петляя между кроватей, не понимая толком, зачем к ней иду.

— Ну, садись, — сказала она.

Я сел на краешек кровати и смотрел ей не в глаза, а на ее ключицы, открывшиеся из-под ворота рубашки, острые и беззащитные. Она перехватила мой взгляд, сказала с усмешкой: