Звонок на рассвете

— Время, Дим Димыч. Студент утверждает, что это случилось между одиннадцатью и полночью.

— Как был одет мотоциклист?

— Коричневая кожаная куртка, на голове шлем... Непонятно, почему он тут же повернул обратно.

— Ну, мало ли причин? Может, просто захотел проветриться, прокатиться.

— Так поздно?

— Именно в эти часы движение минимальное. Показания студента, Леша, запомним, возможно, они нам пригодятся, но у меня есть сведения поважнее. — Я сделал эффектную паузу, торжествующе оглядел своих подчиненных. — Так вот, други, преступник для бегства использовал не мотоцикл, а троллейбус девятого маршрута. И был он не в коричневой куртке, а в светлом плаще, что, кстати, соответствует показаниям потерпевшего и его матери. Предстоит срочно выяснить, кто из водителей работал в субботу поздно вечером. Учитывая, что троллейбусный контингент преимущественно женский, дело это поручается Леше, как мастеру устанавливать контакты с прекрасной половиной рода человеческого...

Волков отправился выполнять задание. Рябчун сидел, вздыхал, мялся, покашливал, пока я напрямик не спросил:

— В чем дело, Андрей Петрович?

— Такая ситуация, Дим Димыч, что неловко и говорить при всех. — Рябчун был смущен и расстроен. — Но и молчать не имею права...

— Давай, Петрович, без предисловий, самую суть.

— Суть, Дим Димыч, в том, что ошибся наш начальник.

— Бундулис?!

— Он самый. Понимаешь, Дим Димыч, никак я не мог успокоиться, что подставил тебя под разнос. Пошел к бабке, хозяйке Валета: «Ты что, старая, меня обморочила, время ухода квартиранта неправильно назвала?» Клянется всеми святыми — передача, мол, кончилась в пол-одиннадцатого. У нее, оказывается, часы старинные с боем, как раз и пробили один раз. Сую программу под нос, показываю — передача кончилась в двадцать два пятьдесят. Уперлась и ни шагу назад: «Мало ли что напишут, я своим часам больше верю». Не поленился я, сходил на телестудию. И что ты думаешь — права бабка: по техническим причинам трансляция из Москвы была прервана. Вот официальная справка. На студии мне объяснили: редко, но такое случается. Так что, Дим Димыч, рано нам выключать Валерку Дьякова из списка подозреваемых. Вполне мог он за это время добраться до Гончарной...

Рябчун заглядывает мне в глаза, пытаясь отгадать, какое впечатление произвело на меня его сообщение. Но не зря я тренирую лицевую мускулатуру — ничего он там не прочел. И к лучшему, потому что мысленно я обрушиваю на его честную седую голову шквал и бурю. Ну что за наваждение — только успел освоиться с потерей Валета, только переключил мозги на парня, сбрившего баки, и снова все летит «вверх кармашками», как метко выразился один знакомый подросток. Конечно, по всем параметрам Валет предпочтительней для предъявления обвинения: ранее судимый, в том числе за ношение холодного оружия, был интимно связан с девчонкой, которую видели на Гончарной... А куда тогда деть парня с баками? Чтобы их сбрить при нынешней повальной моде, надо иметь ой какую серьезную причину. Явная маскировка! Он сбросил эти баки, как ящерица хвост, чтобы улизнуть от преследователя. Ящерице, как правило, это удается, удастся ли ему?..

Такая наша работа: выстраиваешь аргументы, как кубики, один к одному, кажется, вот оно, стройное здание истины, готово. Но приходит некто и вытаскивает из фундамента один кубик, всего один. И покачнулось с таким трудом воздвигнутое, и рухнуло, и все надо начинать сначала... Что ж, наверно, это и есть самое интересное в нашей работе. И напрасно милейший Рябчун так переживает за ошибку начальника. В уголовном розыске не может, не должно быть уязвленных самолюбий: версий всегда много, но истина неизменно одна. И права на ошибку не лишен никто, в том числе и начальник. Лишь бы не упорствовать в ошибке, лишь бы вовремя ее исправить...

Значит, на старую колею? Назад, к Валету?.. А не сходить ли мне снова в больницу? Покажу таксисту снимок Валета, опознает ли его среди трех? С этой версией надо разобраться до конца, чтобы сосредоточить все силы на сбрившем баки...

И вот я снова в отделении реанимации. За прошедшие дни я несколько раз справлялся о состоянии здоровья Носкова. Иногда отвечал Сеглинь, иногда — медсестра: «Без изменений... положение тяжелое... надежды не теряем...» В каком состоянии таксист сейчас? Смогу ли я с ним разговаривать? Нужно тщательно продумать вопросы, на которые я хочу получить ответ.

Сеглинь встречает меня как доброго знакомого и потому особенно не церемонится: кивком головы предлагает обождать и тут же убегает. Видимо, в отделении произошло нечто чрезвычайное: в кабинет то и дело заходят врачи и медсестры, тихо о чем-то совещаются, куда-то звонят. До меня доносятся отрывистые фразы: «Пульс не прощупывается... давление упало... срочно требуется переливание...»

Сеглинь возвращается через десять минут, усаживается рядом. Он радостно возбужден, даже мурлычет что-то вполголоса — видимо, опасность, грозившая больному, миновала не без его участия.

— Ну, инспектор, рассказывайте! Как успехи? Поймали того негодяя?

— Доктор, мне нужно еще раз поговорить с таксистом.

— Ис-клю-че-но! Ка-те-го-ри-чес-ки!

— Неужели ему так плохо?

— Напротив, ему гораздо лучше. Но именно поэтому я вас не пущу! Сегодня ему лучше, а что будет завтра, мы не знаем. Он все еще на грани. И я не хочу, чтобы ваше посещение нарушило достигнутое с таким трудом равновесие. Спрашивайте меня, я готов ответить на все ваши вопросы.

Странно, ведь он не намного старше меня, а я безропотно принимаю от него горькие пилюли. Тяжкий груз ответственности за жизнь человеческую... Он взрослит, он на многое дает право.

— Позавчера, когда я вам звонил, вы ответили, что Носков без сознания, бредит. Я хотел бы знать, о чем говорил потерпевший в бреду. Знаете — поток подсознания, расторможенная подкорка... Меня, в частности, интересует, повторял ли он имя преступника, или называл другое?

Сеглинь задумчиво потирает переносицу.

— В бреду он все время звал мать... жену... Алла, кажется... совершенно четко называл имя Валера... Кроме того, были бессвязные выкрики: плащ, кровь, якорь, милиция...

— Постойте, он говорил — «якорь»?

— Да. Вам это что-нибудь дает?

— Пока не знаю, нам дорога каждая дополнительная деталь. Кто-либо, кроме родных, справлялся о его здоровье?

— Звонков очень много, звонят каждый день. Учителя из школы, где он учился, товарищи из таксопарка... Правда, один звонок мне показался несколько странным...

— Ну, ну, доктор!

В звучном баритоне врача появляются недоуменные нотки.

— Понимаете, все спрашивают: как состояние Михаила Носкова, Миши?.. И вдруг: «Будет ли жить таксист Еремин?» Разве у него есть еще одна фамилия?

— Кто звонил?

— Голос женский, с такой, знаете, жеманцей: «Скажите, пожалуйста, будет ли жить таксист Еремин?» Я даже сразу не понял, о ком речь. Переспросил: «Вы имеете в виду Мишу?» — «Да, да, — обрадованно так подхватила, — Мишу Еремина». Ну, ответил, что положено отвечать в таких случаях.

— Еще были вопросы?

— Спросила, пускают ли к нему? Я ответил, что нет.

— Вы не поинтересовались, кто звонит?

— Как же, спросил. «Очень хорошая знакомая», — хохотнула игриво и повесила трубку. Я, признаться, даже расстроился немного. Хотя если вдуматься...

Я поднимаюсь, протягиваю Сеглиню руку.

— Доктор, не будем делать скоропалительных выводов. Кое-какие догадки у меня есть, но они нуждаются в проверке. Благодарю вас, доктор, вы нам дали очень ценные сведения.

Я ухожу из отделения с таинственно-непроницаемым видом человека, посвященного во все мыслимые тайны бытия, но это не более чем очередной приступ пижонства. Какие там догадки! Известие о звонке — ошеломляющая неожиданность, тут есть над чем поломать голову. Кто она — игривая жеманница? Знакомая времен холостяцкой вольницы? Тогда почему назвала его по фамилии, а не по имени? А главное — откуда у Михаила Носкова вторая фамилия?..