Мгновенье на ветру

Шакалы при его приближении отбегают, трусливо грозя ему рычаньем и жалобно скуля, потом подкрадываются ближе, однако когда восходит солнце, они убираются прочь. Антилопа стоит и смотрит на Адама, настороженно принюхиваясь. Всякий раз, как детеныш пытается пройти мимо нее на тонких дрожащих ножках, она поспешно отпихивает его мордой назад. Стоит Адаму шевельнуться, и она опускает свои длинные изогнутые рога и издает носом предостерегающий свист. Конечно, самка обессилела от родов и долгого ночного бдения, но он понимает, что ей ничего не стоит убежать. Антилопа слишком велика, в нее нельзя стрелять из пистолета, и Адам вытаскивает из колчана стрелу, натягивает тетину и целится. Стрела вонзается антилопе в лопатку. Животное подскакивает в воздух с пронзительным криком и несется вскачь, но, отбежав немного, останавливается и возвращается к детенышу. Изо всех сил вскидывая задней ногой, она наконец стряхивает стрелу. Однако Адам знает: яд попал ей в кровь, довольно малейшей царапины. Но неизвестно, когда яд подействует, может быть, лишь через несколько часов, а он не так вынослив, как бушмены, и убеги антилопа сейчас, у него вряд ли хватит сил выслеживать ее до конца. Даже если она возьмет с собой детеныша, до заката они покроют очень большое расстояние.

И вдруг Адам замечает, что он, оказывается, не один. Заливисто лая, мимо него вихрем несется собака — неужели это их собака, ведь он оставил ее едва живую! Антилопа мгновенно опускает голову и выставляет свои грозные рога. Пес чуть на них не напоролся. Он с визгом отскакивает, но через минуту снова мчится вперед.

Теперь можно выстрелить из пистолета, и Адам целится в ту же самую лопатку, чтобы перебить антилопе ногу и не дать ей убежать. Колени ее подгибаются, она падает, но тут же снова поднимается, часто и тяжело дыша. Однако собаке оказалось довольно и одного мгновенья: она метнулась к детенышу, схватила его за горло и одним прыжком проскочила мимо антилопы.

Антилопа снова рухнула на колени. Нужно прикончить ее как можно скорее. Порох тратить не стоит, его и так осталось слишком мало. И потом, у них уже есть детеныш. Но Адам замыслил другое. Пока пес терзает детеныша, Адам подкрадывается к матке сзади, хватает ее за шею и вонзает нож в артерию.

Голова животного резко откидывается в последней судороге, и острый могучий рог распарывает Адаму руку от кисти до локтя. На миг он ослабляет хватку. Но тут собака впивается антилопе в нос. Все, антилопа мертва.

Адам садится на землю возле убитой самки и хватает воздух открытым ртом, в голове звенит от усталости и от потери крови. Эта ночь его доконала. Потом он собирается с силами, кое-как переворачивает антилопу на бок и ощупью находит маленькое разбухшее вымя. Сжав пальцами сосок, выдавливает тонкую теплую струю в свой пересохший, растрескавшийся рот и с болью, с мучительным напряжением глотает и все же пьет и пьет и никак не может остановиться. Наконец, весь дрожа, он поднимает голову и заставляет себя встать, достает бурдюк и выдаивает в него молоко из маленького вымени.

Рана на руке все еще кровоточит. Нужно унять кровь паутиной. К счастью, утром ее найти легко — среди высохших кустов на огромных сетках блестит роса. Он залепляет рану и, отхватив кусок кожи от своего передника, завязывает руку.

Голова кружится, опять он должен отдохнуть. Из-под повязки каплет кровь, но через несколько минут она все-таки унимается. В руке все еще пульсирует боль, но медлить уже нельзя. Орудуя левой рукой, он кое-как взрезает антилопе брюхо и выпускает внутренности. Вскрыв желудок, до капли собирает жидкость. После недолгого размышления отсекает от туши окорока — только их он и сможет унести. Потом он снова ложится на землю и отдыхает, а пес тем временем доедает детеныша. Пусть ест, от антилопы ему мало что достанется.

Когда Адам снова встает, солнце уже высоко. Что поделаешь, придется идти по испепеляющей жаре. В вышине он замечает грифов, и сердце от ужаса начинает колотиться в горле. Неужто уже поздно? И он, надрываясь, без всякой жалости погоняя свое измученное тело, бежит в ту сторону, где кружатся стервятники.

…Ее выводят из оцепенения грифы. Что с Адамом, он умер? Но скоро она осознает, что птицы слетелись к ней и сидят вокруг ее крошечного тента. Почему они никогда не появлялись раньше? Откуда у них это сверхъестественное чутье? Ей приходится вылезти из-под растянутой на палках кароссы и закричать, замахать на них руками, только тогда они поднимаются с земли и летят прочь, однако же совсем не исчезают, а темными точками маячат вдали.

Она снова ложится. В голове звон, пустота. Порой все заволакивает чем-то черным. Она с мучительным усилием пытается набрать слюны и проглотить, но рот пересох, а горло так распухло, что воздух через него едва проходит.

Нет, все напрасно, он не успеет. Когда-то я было горда и непреклонна, с горьким унынием думает они, и никому не хотела покориться, не хотела стать чьей-то собственностью — ведь я не корова, не фургон, не бочонок бренди. И вот сейчас я должна покориться смерти, я — ее собственность, сейчас она заберет меня, даже не спросив разрешения. А у меня больше нет сил ей противиться. Я и хотела бы бороться рада него, но не могу.

Когда на нее падает его тень, ей кажется, что это гриф. Она хочет крикнуть, отогнать его, но лишь беззвучно шевелит губами.

— Элизабет! — зовет он.

Давно ли стервятники научились говорить?

— Я сейчас накормлю тебя, — говорит он, опускаясь рядом с ней на землю. Она слышит его трудное, хриплое дыхание, запах его пота. — Мясо и молоко, — говорит он и подносит к ее губам бурдюк. Молоко теплое и кисловатое, ведь оно целый день грелось на солнце. Она держит несколько капель во рту и никак не может проглотить. Он уговаривает ее и терпеливо поит, как ребенка. Наконец она открывает глаза и смотрит вверх.

Но там ничего нет. Бог — это пустота в бездонном небе.

Кристаллики снежинки, хребет скалистых гор, овраги, выдутые в земле ветром, лист папоротника, скелет змеи… как сходны все узоры, что создает природа.

Смерть даровала им еще одну отсрочку и даже отмерила ее щедрее, чем прежние. Как ни тяжело идти, они продолжают свой путь. Он ни разу не пожаловался на больную руку, но Элизабет видит, что рана его беспокоит. Она загноилась, Адам не может двигать рукой. Они почти не говорят друг с другом, даже произносить какие-то слова для них сейчас непосильный труд.

Случилось непостижимое: из их жизни ушел Капстад, они его точно потеряли дорогой. Ни он, ни она ничего больше не ждут, не надеются, что, поднявшись на макушку каменистого бугра, увидят что-то иное кроме все того же мертвого вельда. Горизонт восторжествовал.

Им осталось одно: шагать и шагать без смысла и цели, поднимать и переставлять костлявые ноги, завернутые в толстые шкуры, размахивать тонкими, как плети, руками, дышать, преодолевать при каждом шаге боль, чувствовать, как по телу течет пот, оставляя извилистые борозды в корке грязи на коже. И знать, что сзади плетется изможденная, хромая собака.

…Когда-то ты упрекнул меня, что я слишком белая и не хочу знать правду. Что ж, взгляни на меня сейчас — я черная, обугленная. А это неизбывное страдание и есть правда? Значит, правда в том, чтобы просто идти по земле, идти вопреки всему и не позволяя себе лечь?

Если один из них сейчас сдастся, у другого уже недостанет сил жить.

Их охватывает все большее безразличие. И растет изумление перед тишиной и бесконечным пространством.

Все в этой бесконечности первозданно, все совершается точно в первый день творенья — звучат их скупые редкие слова, встает каждое утро солнце, заливая светом пустой мир. Вот крупица праха: изо всего рождается жизнь.

…В ту ночь в горах я думала: «Как ни страшна смерть обезьяны, есть что-то прекрасное именно в ее неистовстве и жестокости». И зверское убийство быка было прекрасно, и шторм в Бискайском заливе. В такие редкие минуты как раз и постигаешь, что ты — жив. Сами по себе эти минуты ужасны, но необходимы человеку, они-то и дают нам силы жить.