Мгновенье на ветру

Фургонов оказалось два. Дойдя до дальнего конца леса, колеи повернули и пошли назад по старому следу, параллельно пути, которым Адам добирался сюда, так что, когда он наутро догнал караван, они были всего в нескольких часах ходьбы от пещеры, если идти по прямой. Два фургона и целое стадо волов — штук сорок, не меньше, пять-шесть готтентотов и двое белых, один средних лет, другой совсем молодой, оба с запущенными, свалявшимися бородами.

Приближаться к ним Адам не стал, он боялся, как бы его не учуяли собаки. Спрятавшись в кустах с подветренной стороны бивака, он почти полдня наблюдал за охотниками. Видимо, один фургон у них предназначался только для добычи. На земле лежали связки слоновых бивней — бери и складывай, кипы высушенных шкур, страусовые перья, рога антилопы. Судя по суматохе, которая царила в лагере, караван готовился в дорогу, может быть, даже завтра утром.

Адам завороженно глядел на людей, как в тот день, когда догнал караван Ларсона. Но сейчас он еще глубже ощущал, как важна для него эта встреча. Когда он наконец выбрался из своего укрытия и пошел по направлению к морю, на душе у него было тяжело. Вельд лежал перед ним просторный, открытый, с островками диких лилий среди зарослей вереска и протеи, с редкими купами невысоких деревьев.

Сомнения начали одолевать его уже потом, когда он остановился на вершине утеса и перед ним раскинулась зеленая ширь моря. Он знал: там, внизу, она его ждет, и он должен будет ей все рассказать. И когда он расскажет, может быть, настанет конец. Он с болью подумал, что конец всегда неотвратим. Ты можешь плыть по времени, не ощущая его течения, точно водоросль, которую несут волны, но в конце концов прибой вышвырнет тебя на берег.

Высоко над головой парил орел, высматривая внизу добычу. Он висел в вышине почти неподвижно, точно маленький крест в беспредельности, но когда-нибудь и он упадет, канет на землю, как камень. То, что еще вчера казалось далеким будущим, таким далеким, что они даже думать о нем не хотели, сейчас предстало перед ним неизбежной действительностью. Вот и наступило завтра, сегодняшний день ушел в прошлое. А мир и не заметил их катастрофы, что ему до судьбы песчинок, гонимых ветром? Что шелест травы перед ликом вечности?

День уже был на исходе, наступал вечер — утро ночи. И Элизабет все ждала его в пещере.

Он мог и не рассказывать ей того, что увидел, мог скрыть от нее правду. Она ведь еще ничего не знает, она просто ждет. И поверит всему, что он скажет. Он может сказать, например, что встретил кочевников-готтентотов, которые готовились в путь, чтобы нести свои бивни в Капстад. Или что он нашел в лесу следы бивака, но людей нигде не было. Что он нашел разграбленный бушменами фургон, волов, судя по всему, угнали, на земле валялись два обезображенных трупа, он их похоронил; продуктов никаких не было. Может сказать, что он вообще ничего не нашел…

И ты поверишь мне. Даже зная, что я лгу, ты мне поверишь, потому что мы оба не хотим уходить, потому что ты тоже боишься, как и я.

Пусть эти люди в фургонах едут по нашей земле, грабя и убивая, где бы они ни появились, пусть ставят вехи своей губительной цивилизации, — мы с тобой останемся здесь, в нашей пещере над морем. И никакое горе нас не коснется. Услышав крики чаек на рассвете, мы лишь крепче обнимем друг друга, ты раскроешься навстречу мне, и я проникну в тебя, мы не будем знать одиночества. Днем мы станем собирать раковины, я нанижу их на нить и опояшу твою талию, они будут звенеть при ходьбе. Ты будешь ловить со мной рыбу и помогать мне выбирать из воды наши сети, а когда море порвет их, ты будешь латать дыры. Мы будем ходить в лес и вынимать из силков попавшуюся туда дичь, зайцев и газелей. Я принесу тебе плоды, которых ты никогда еще не пробовала, и в твоих глазах вспыхнет радость и свет. Я окрещу твою грудь кровью. Я буду любить тебя у волн на песке и чувствовать, как солнце жжет мою спину и сушит выступивший пот. Я буду играть тебе на тростниковой дудочке, а ты будешь петь песни под мою музыку, ты сочинишь эти песни сама. Мы будем счастливы, и никто больше не будет нам нужен, поверь мне, поверь же, поверь…

Орел — черная точка в вышине — кинулся вниз на свою жертву: кто это был — скунс? мышь? барсук? заяц? Потом хищник снова взмыл в небо, держа что-то в когтях и борясь с ветром.

Адам вздохнул и начал спускаться на берег по красным скалам ущелья. Было уже почти темно.

— У них два фургона, — сказал он, когда она подбежала к нему по песку и прижалась к его груди. — Один доверху набит добычей. Они готовятся в путь. Думаю, пойдут прямо в Капстад, потому что больше места в фургонах нет.

— Белых всего двое?

— Да. Один пожилой, другой молодой.

— Какие они по виду? Добрые? Или злые?

— Обыкновенные охотники. Люди из Капстада. Очень грязные. Но такую грязь вода отмоет.

— Как ты думаешь, они будут ко мне приставать?

— Ты — женщина.

— Надеюсь, их можно осадить. И потом, у меня ведь есть пистолет.

— Да, конечно.

— Сколько добираться отсюда до Капстада в фургоне?

— Путь неблизкий, да еще через горы. И джунгли придется огибать. Так что месяца два-три.

Они вернулись в пещеру.

— Ты ведь поедешь со мной, Адам? — спросила она. — Будешь меня защищать.

— А если охотники узнают, что мы с тобой?..

— Они ничего не узнают.

В пещере он сел и прислонился к стене, измученный и опустошенный. Она принесла ему воды в большой раковине, немного меду. И снова принялась расспрашивать о том, что он уже подробно ей рассказал.

— Но если они утром отправятся в путь, разве мы сможем их догнать?

— Сможем, нужно только выйти пораньше.

Потом она ушла в глубину пещеры. Он не смотрел на нее, но слышал, как что-то шуршит в полутьме. Когда она вернулась к нему, на ней было ее зеленое платье из прежней жизни. Платье висело на ней и было сильно измято, и все-таки она показалась ему странно, волнующе прекрасной.

— Я похудела, — сказала она, почему-то смущаясь его взгляда.

— Зато стала крепче, — сказал он. — И еще красивей. — У него даже слезы выступили на глазах — до того она была желанна.

Она с задумчивым лицом разглаживала платье на боках.

— Ужасно измялось.

— Мы встанем завтра очень рано, — сказал он, не глядя больше на нее.

Она опустилась возле него на колени.

— Что с тобой, Аоб?

— Не называй меня Аоб, — тихо сказал он.

— Я буду просить за тебя в Капстаде, — с жаром сказала она. — Ведь я тебе обещала, ты помнишь. И я добьюсь для тебя прощения.

— Да, конечно.

— Если я упущу эту возможность… — Она перевела дыхание. — Сейчас еще труднее, чем раньше, когда я решала оставить фургон Ларсона. Ведь другого случая может не быть.

— Знаю. Поэтому и рассказал тебе про охотников.

В ее глазах зажегся свет прозрения.

— А ведь ты мог бы ничего мне не говорить!

Он не шевельнулся.

— Слышишь? Мог скрыть от меня правду. И я бы никогда ее не узнала.

— Нет, ты должна ее знать.

— Почему ты меня не пощадил? — в волнении воскликнула она. — Почему не решил все сам? Не надо тебе было говорить, так было бы гораздо легче.

— Да, легче, — согласился он. — Сначала. А что потом? Вдруг бы тебя начала грызть тоска? Вдруг бы все случайно обнаружилось и ты догадалась?.. Как же я мог решать за тебя?

— Но почему нам нельзя остаться здесь? — спросила она.

— Нельзя? Кто сказал, что нельзя?

— Это ты хотел вернуться в Капстад! Ты говорил, что не можешь жить вдали от него, что ты не зверь.

— Тогда я был один. Теперь я с тобой.

— Но разве тебе довольно меня? Разве тебе никто больше никогда не будет нужен?

— Кто знает. Я могу лишь надеяться и верить.

— Ах зачем, зачем ты сказал мне! — повторила она.

— Потому что ты с ними одного племени.

— Нет, мы разного племени! Я была счастлива здесь. Я и сейчас счастлива.

— Решай сама.

— А ты, Адам, что же ты? Ты-то чего хочешь? Что мне делать, скажи!