Мгновенье на ветру

Он спускается в лощину между холмами и вдруг видит в дальнем ее конце, возле негустых зарослей боярышника, щиплющего траву вола. Шею ему все еще сдавливает кожаный ремень. Почуяв Адама, животное вскидывает голову.

Адам начинает тихо, ласково говорить с волом, а сам медленно, осторожно делает несколько шагов в его сторону. Животное предостерегающе всхрапывает.

— Ну что ты, дурачок, что ты, не бойся, — успокаивает его Адам. — Я же за тобой пришел, сейчас пойдем обратно.

Вдруг вол поворачивается и трусит прочь. Но ярдов через сто опять останавливается и глядит назад через свой высокий горб. На боках у него запеклась кровь.

— Иди сюда! — ласково зовет Адам. — Иди, мой хороший…

Вол в ответ жалобно мычит. На этот раз он подпускает Адама к себе, дается погладить. Висящая складками шкура нервно подрагивает. Серьезных ран у него, слава богу, нет, на боках царапины от львиных когтей и колючек, но они неглубокие.

— Пошли, — приказывает Адам и, подобрав оборванный конец ремня, ослабляет тугой ошейник.

В лагерь они возвращаются к полудню. Элизабет вскакивает, роняя с колен свои тетради, бежит к входу в загон им навстречу.

— Далеко пришлось ходить? — спрашивает она.

— Не особенно.

— Он ранен?

— Пустяки, несколько царапин.

— Ты, наверно, устал, — заботливо говорит она. — Поешь, я обед приготовила.

— Спасибо. — Он поднимает на нее глаза. Сегодня щеки ее едва заметно порозовели. Он снова отводит взгляд. — Нужно собираться в путь, — резко говорит он.

— Почему?

— Лучше уйти как можно дальше, пока львы доедают вола.

— Теперь мы пойдем еще медленней, — спокойно говорит она.

— Нет, почему же. Вы сядете на этого вола, а лишнее выкинем.

— Да разве у нас есть лишнее? — возражает она. — Мы и так почти ничего не взяли.

— Как же быть? — сердито спрашивает он.

— Навьючим всю поклажу на вола, как раньше. А я пойду пешком.

— Не осилите.

— Осилю, я вполне здорова.

Он изучающе глядит на нее с затаенной враждой, но не без уважения.

— Ведь теперь уж, наверное, близко, правда? — спрашивает она.

— Близко, если идти по прямой. — Он глядит на нее в упор. — Только мне туда не надо, где по прямой, мое море лежит дальше.

— Но разве нельзя пройти к морю кратчайшим путем, а потом двигаться по берегу?

— Тогда пришлось бы переправляться через устья рек, продираться сквозь заросли дюн, одолевать скалы, а на это уйдет месяца два-три.

— Что нам время? Главное добраться до моря, верно?

— Нет. Мы пойдем туда, куда мне надо.

— Но ведь…

— Будет так, как я сказал, — говорит он спокойно и непреклонно.

Вот главное, думает он, вот причина. Не в реках суть, не в дюнах и не в скалах, которые задержат их в пути. Просто он должен одержать над ней верх, подчинить ее своей воле, не уступить ей, не выпустить из повиновения.

И она это знает, он видит по ее глазам. Он ждет, что она возмутится, но она молчит, не потому, что сдалась, покорилась, нет — вон как гордо вскинута ее голова, как решительно расправлены плечи: ее молчание — оружие, куда более изощренное и грозное, чем открытый бой.

Я победил, опустошенно думает он. Мы пойдем дорогой, которую я выбрал, пойдем к моему морю. Моя воля восторжествовала. Но я лишь отсрочил, лишь отдалил неотвратимое. Рано или поздно оно должно совершиться.

Она сидит на большом валуне у реки и болтает в воде ногами, рядом стоят башмаки, которые он ей сшил, когда ее капстадские туфельки совсем развалились. Чуть ниже по течению Адам поит вола; поклажа осталась на пригорке. В последние дни им встретилось множество рек и речушек, и чтобы переправиться на ту сторону, они порой часами искали брода или хотя бы просто спуска к воде в дремучих зарослях по берегам. Эта река шире прежних, вода пенясь бежит по камням и образует перед порогами глубокие заводи. От морды пьющего вола по зеркальной воде расходятся круги, дробя отражение деревьев, и если б не это легкое колыханье, было бы не отличить, где мир, а где его отражение. Неподалеку по заводи тихо плывет стая диких гусей, на том берегу среди выброшенных рекой деревьев и сучьев бродят ибисы, по кочкам осоки вышагивают длинноногие аисты. Когда они с волом пришли сюда, птицы едва обратили на них внимание.

— Подумать только, — вдруг говорит она взволнованно, — наверное, до меня здесь не ступала нога человека. — И с удивлением смеется: — Я вписала новую страницу в историю!

— Между прочим, я тоже здесь, — говорит он, закипая гневом. — И готтентотов до нас прошло немало.

— Я просто хотела сказать…

— Знаю я, знаю, что вы хотели сказать. — Он остервенело трет мокрый круп вола пучком травы. Ну вот, было так просто, хорошо, и опять все разрушено. Она в досаде прижимает ко лбу стиснутые кулаки. Ну, почему, почему каждый раз так кончается? Почему она всегда говорит не то, что нужно? А может, это он виноват, может, он нарочно придирается к ее самым безобидным словам и поступкам? Как выматывает силы эта вражда, еще хуже, чем нескончаемый путь изо дня в день.

— По-вашему, только за вами стоит история и для нее важен каждый ваш чих, — язвительно говорит он. — А все, что происходит за пределами Капстада, к истории не относится, так ведь?

— Но ведь цивилизацию этой стране несет Капстад, — возражает она.

— А история начинается с цивилизации, да? Неужто для вас существует только Капстад с его церквами, школами и виселицами? А в чем она состоит, ваша цивилизация? Может, она несет лишь зло, откуда вы знаете?

— Я совсем не о том говорила.

— Не о том? Нет, именно о том, иначе не заявили бы, что-де до вас здесь не ступала нога человека. Вам кажется, историю интересуете лишь вы, лишь белые, которые живут в Капстаде и умножают его власть и богатство! Ведь это вы называете цивилизацией? А для истории все важно, и то, что происходит в Капстаде, и то, что происходит здесь, без вас, такие мысли вам не приходили в голову? Ей важен каждый готтентот, которого похоронили в дикобразьей норе, потому что от старости и болезней он не мог кочевать с караваном, ей важен каждый путник, который пересек эту реку, пусть даже мы никогда не узнаем его имени!

Элизабет быстро встает.

— Да что это, в самом деле, — говорит она. — В тебя словно бес какой-то вселился. Что я ни скажу, ты непременно вывернешь наизнанку.

— Да потому что это не вы говорите, а Капстад. Что вам в голову вбили, то вы и повторяете, сами-то думать не умеете. А мне надоело слушать эту чушь.

— Так что ж ты не идешь один? — запальчиво говорит она. — Ты сам вызвался отвести меня к морю, я тебя не просила.

— И что с вами будет, если я вас здесь брошу?

— Не твоя забота. Не пропаду. А хоть бы даже и пропала, тебя это не касается. Я тебя не принуждаю идти со мной. Раз ты считаешь, что я такая обуза, ради всего святого оставь меня и ступай один. Но уж если ты решил остаться, изволь относиться ко мне хотя бы с уважением.

— Да, госпожа, слушаюсь, — насмешливо говорит он.

Она поднимается и, сдерживая гнев, уходит туда, где брошена их поклажа.

…Ведь я не хочу воевать с тобой, не хочу спорить, как ты не видишь? Я просто хочу иногда перемолвиться с тобой словом, мне так одиноко. Почему ты все время стараешься выместить на мне все свои прежние обиды? Я этого не заслужила. Я не хочу, чтобы на меня взваливали чужую вину…

Он идет за ней и тянет вола.

Почему ты все время перечишь мне и заставляешь выходить из себя? Потому что тебе хочется меня унизить? Все эти годы мне никто не был нужен… так по крайней мере мне казалось. А сейчас ты на каждом шагу заставляешь меня убеждаться, что я так и не освободился от власти Капстада, что всеми моими поступками по-прежнему движут ненависть и протест. Я думал, что я избавился от ненависти, но я обманывал себя, какое же мучение это понять. Но что ты знаешь о моих мучениях?

Ты думаешь, я ушел от людей по своей воле, и в этом-то как раз вся суть…