Мгновенье на ветру

— На что же ты обиделся? — спрашивает она. — Эта земля мой удел тоже. В Капстад бежали голландец и француженка-гугенотка, здесь прожили жизнь их дети, внуки и правнуки…

— Земля-то у нас с вами одна, да удел на этой земле разный! — с горечью говорит он. — Ваш удел — повелевать, мой — быть рабом, вот и вся разница.

— И поэтому ты убежал?

Точно не слыша, он подбрасывает в костер дров и пытается представить, где сейчас могут быть львы.

— Ну и что же, теперь-то ты счастлив? — требовательно спрашивает она. — Ведь ты свободен.

С его губ срывается смех, такой хриплый и резкий, что волы поворачивают головы и в испуге всхрапывают.

— Я скитаюсь один по пустыне, неужто этого я хотел, как вы думаете?

— Через пятьдесят лет в эту пустыню придет цивилизация, — говорит она.

— Цивилизация? При чем тут цивилизация?

— Как при чем? Я тебя не понимаю, — растерянно говорит она.

Он вдруг вспоминает ее тень на парусине фургона в ту первую ночь. И сразу же гонит прочь воспоминание, оно разбудило в нем тяжкую, мучительную страсть.

— Где уж вам понять? — с горечью говорит он. — Вы белая. А я всего лишь раб, так ведь вы считаете? Я рабочая скотина и должен трудиться. Думать? Да как я посмел, наглец, на что покусился? Рабам не положено думать, думать имеете право только вы, белые господа. А я должен знать свое место. Двадцать пять лет я терпел и молчал, а потом чаша моего терпения переполнилась. И вот уже пять лет я только и делаю, что думаю, думаю, думаю, бродя по этой дикой оставленной богом земле. Мои мысли не записаны в тетрадях, они здесь, у меня в голове. Что мне с ними делать, что?

— Ты безумен! — шепчет она потрясенно и почти с состраданием.

— И пусть я безумен, пусть, дайте мне только возможность думать! — Он еле удерживается, чтобы не сорваться на крик. — Вы все стараетесь унизить меня, доказать, что я раб, что я не умею думать, вам так спокойнее. Но ничего не выйдет, не надейтесь!

В тишине, которая упала на них после его вспышки, у нее лишь хватает сил прошептать:

— Адам, это несправедливо…

Он быстро встает и снова начинает ломать сучья для костра, с почти чувственной радостью ощущая свою силу, свое тело, он словно хочет, чтобы у него осталось только тело, только кости и мускулы, только животная мощь. Все остальное — безумие. Зачем ты вынудила меня сейчас рассказать тебе все? Оставь меня, отпусти, я свободен! Я хочу остаться свободным!

Он чуть не с отчаянием поднимает к ней взгляд. Она все еще сидит у костра и широко открытыми глазами смотрит на него.

Отвернись, не гляди! Разве ты не видишь — я наг?

Будь сейчас день, случись все это вчера или завтра, он бы ушел из загона на волю, ушел побродить хоть немного, хоть час или два, чтобы лежащий вокруг мир вернул его душе покой. Но сейчас все окутано тьмой, и в темноте притаились львы, сейчас вокруг них беспредельность. Над головой пролег Млечный Путь, горят шесть звезд Кхусети. Мерцает пламя костра, и все так знакомо в их тесном убежище. И выйти отсюда нельзя, вездесущие звери слишком опасны. Остается лишь кружить и кружить здесь по бесконечной спирали, которая суживается виток за витком в одну точку — к нему и к ней.

Вновь раздается рычанье, теперь уже совсем рядом, Адам подходит к волам проверить привязь, и вдруг рычанье обращается в грозный рев. Земля качнулась у него под ногами, испуганные волы с воплем взвились на дыбы. Он слышит ее крик — «Адам!», бросается к ней, и его оглушает треск ломаемых веток. Она протягивает ему ружье — поразительно спокойная, бледная, сосредоточенная, — и в этот миг через ограду прыгает лев с черной гривой.

Адам стреляет не целясь, почти наугад.

— Зарядите, быстро! — кричит он, бросая ей ружье.

Огромная туша валит его на землю. «Лев!» — проносится у него в голове. Но это не лев, это вол. Оба вола сорвались с привязи и мечутся по загону, в загривок одному из них вцепился лев. Ограда с треском валится — волы вырвались на свободу и вместе со львами умчались в темноту, гремит, удаляясь, стук копыт.

Адам снова хватает заряженное ружье и кидается следом. Лишь добежав до разметанных веток терновника, за которыми кончается световой круг, он замечает рядом с собой ее, она крепко держит его за руку и не пускает.

— Ты с ума сошел! — кричит она. — Не ходи!

Он отталкивает ее и бежит дальше, но через несколько шагов ему становится ясно, что все бесполезно. Он снова стреляет в ту сторону, откуда доносится шум. В темноте раздается душераздирающий рев, визг, потом все стихает.

Он понуро возвращается в их разоренный лагерь.

Она глядит на него, но ни он, ни она не произносят ни слова. Так же молча они начинают поправлять изгородь, потом возвращаются к костру, все еще трудно дыша. Он подбрасывает в костер дров. В воздух взлетает сноп искр. В ярком свете на лицах их пляшут зловещие тени.

Костер горит жарко, но у нее постукивают зубы.

— Вы что? — спрашивает он.

— Ничего. — Ее душат рыдания, она пытается их унять, потом сдается. Но через минуту стискивает зубы и вытирает слезы. — Извини. Сама не знаю, что со мной.

— Вы же вроде совсем не испугались, — в замешательстве говорит он.

— Все случилось так неожиданно. Ведь на волосок были от смерти, я только сейчас поняла…

— Ложитесь спать. Вы устали. Я вам чаю вскипячу.

— Да разве я засну!

— Постарайтесь.

— А если они вернутся?

— Нет, сегодня они не вернутся, — успокаивает ее он. — Им уже ни к чему.

— Что же нам теперь делать? Они обоих волов сожрали, как ты думаешь?

— Наверное.

— Как же мы теперь пойдем дальше?

— Завтра будем думать.

Она долго не может заснуть, потом наконец ее смаривает, но она то и дело вздрагивает во сне, что-то бормочет, стонет. Он сидит возле костра и подкладывает в огонь поленья, глядит на нее, вслушивается в ночь. Но все тихо вокруг, хотя он знает, что где-то в темноте звери пожирают свою добычу. Лишь когда взошла утренняя звезда, он укрывается шкурами и ложится.

Просыпается он при первых лучах солнца, задолго до нее. Наваливает сучья на едва тлеющие под золой угли, ставит на огонь чайник, берет ружье и уходит. Спустившись к реке, снимает одежду — грязную рваную рубашку с рюшами и обтрепавшиеся голубые штаны — и ныряет в воду. Холод обжигает его и прогоняет уныние. Он бодро натягивает на мокрое тело одежду и идет среди зарослей вязов, терновника и птичьей вишни в том направлении, куда бежали вчера волы. Осторожно, потому что львы хоть и сыты, но все еще где-то поблизости, начинает он поиски. Отойдя немного от лагеря, он замечает первых грифов и лезет на дерево, чтобы оглядеть окрестность. В траве на поляне, там, где заросли редеют, лежит туша вола с нелепо задранными вверх ногами. Две львицы с довольным урчаньем продолжают обгладывать останки, неподалеку дремлет лев, то и дело встряхивая своей огромной гривой, чтобы прогнать мух. Второго вола не видно, нет даже признаков.

Теперь Адам вглядывается в пейзаж уже с надеждой, пытаясь обнаружить следы: вдруг встретится навозная лепешка, сломанные ветки, примятая трава или отпечатки копыт… Когда он наконец находит то, чего искал, он не дает воли радости. Кто знает, может быть, вол убежал слишком далеко и его уже не найти. Он терпеливо идет по следу, удовлетворенно хмыкая всякий раз, как его надежда получает подкрепление. По дороге он то сорвет и съест сочный мясистый лист, то корень, клубень, какую-нибудь ягоду, плод, а их в это время года всюду великое изобилие. Но всякий раз, остановившись на минуту, он вспоминает — со стыдом, таясь от самого себя — вчерашний разговор с Элизабет. В ярком, беспощадном свете дня он испугался того, что наговорил ей вечером, того, что говорила ему она. Что с ним случилось, почему он раскрыл перед ней так много? Наверное, виной всему темнота и близость львов, угрызения совести, оттого что он слишком уж часто ее унижал, и ее беззащитность, и его порыв помочь ей, утешить, оградить. Но зря он поддался порыву, это опасно, это ошибка, нельзя ее повторять.