Мгновенье на ветру

Они сидели у костра, он по одну сторону, она по другую, и молчали. Но он украдкой разглядывал ее: нежная гладкая шея с маленькой ямкой внизу, где сходятся ключицы, тонкие руки, узкое бледное лицо, синие глаза, они стали больше и ярче, чем были до ее болезни.

— Та старуха, что ухаживала за мной, — вдруг сказала она и посмотрела на него сквозь пламя, — она ведь очень старая, верно?

— Ну и что?

— Ей не перенести такого путешествия. Ее тоже оставят в норе?

— Наверное. Если она совсем ослабнет.

— Какая жестокость! Как они могут?!

— А заставлять ее идти не жестокость?

Долгое время спустя, когда костер прогорел и от него остались лишь тлеющие угли, она спросила:

— Что сделали с моим ребенком?

— Это был еще не ребенок.

— Что с ним сделали? Похоронили?

— Не знаю. Ведь за вами ухаживали женщины.

— Может быть, его тоже отнесли в вельд и оставили, как ту новорожденную девочку?

— Говорю вам, не знаю!

— Если девочка была им не нужна, почему они не отдали ее мне? Я увезла бы ее с собой в Капстад.

— Зачем? Чтобы сделать рабыней, как сделали мою мать?

Она смотрела на него своими большими глазами и молчала. Потом наконец произнесла:

— Пора спать.

Она поднялась и пошла к хижине, но в дверях остановилась и стала вглядываться в ночь, склонив голову набок и словно к чему-то прислушиваясь. Что ей хотелось услышать — детский плач? Или она просто ждала от него какого-то слова, движения?

…Лев снова глухо ворчит, теперь он совсем близко. Тени вытянулись и стали почти черными. Пора загонять волов в хлипкую ненадежную ограду из веток. Волы вскидывают головами и принюхиваются, не стоят на месте, волнуются. На коленях у нее все еще лежит раскрытый дневник, но она уже не пишет. Наверное, она тоже слышала льва.

…Назавтра они погрузили на вола поклажу и тоже ушли из оставленной деревни.

— Мы действительно идем к морю, ты не сбился с пути?

— Я же обещал привести вас туда и приведу.

— А еще далеко?

— Далеко. Но ближе, чем раньше.

Ей все еще было трудно ходить. Но после того, как готтентоты ушли из деревни, она почувствовала себя там слишком незащищенной, поэтому, наверное, и стала торопить его в путь, других причин не было. Присутствие этих дикарей казалось ей как бы залогом безопасности. В той тишине, которая сейчас наступила, у обоих оказалось слишком много времени для дум, и слишком остро каждый из них ощущал, что другой — рядом. Лучше уж снова тронуться в путь, пусть даже их переходы будут короче и двигаться они будут медленнее. Он снова добывал еду — съедобные коренья, фрукты, ягоды, птичьи яйца, мясо, снова приносил ей каждый день воду для омовений. Она была просто помешана на воде, ей было нужно без конца умываться, мыться, стирать, словно пыль, которая покрывала ее в пути, ядовита. Однажды она послала его за водой после того, как он полдня прособирал хворост для костра. Не сдержав гнева, он швырнул на землю вязанку и крикнул:

— Ступайте за своей дурацкой водой сами!

— Велено тебе идти, так иди! — в бешенстве приказала она.

Он пинком отбросил с дороги сук.

— Будь мы в Капстаде, я был бы вынужден вам подчиниться. А здесь на все моя воля: хочу — делаю, не хочу — не делаю.

— О, в Капстаде ты бы мне подчинялся как миленький, я бы тебя живо заставила.

— Где вам! Капстад бы меня заставил, а не вы. Нет у вас надо мной власти, иначе я бы вам и здесь подчинялся. Да кто вы такая? — От ярости он не владел собой, как во время их ссоры из-за карты. — Обыкновенная баба, которая ничего кроме своих рваных тряпок не видит!

С минуту она молча глядела на него, потом повернулась и пошла туда, где были сложены их вещи. Он наблюдал за ней, скрестив на груди руки: вот она тихо села на свой узел и стала смотреть вдаль, ему было видно ее повернутое в профиль лицо. И он сдался вопреки себе, сдался ее гордости, ее величавому достоинству.

Когда он вернулся с водой, она зашивала платье. Он поставил возле нее ведро, и она подняла голову, но он не глядел в ее сторону. Она не сказала ему «спасибо», но когда он привязывал волов на ночь, он увидел, что она, уже помывшись за деревьями, разводит огонь, кипятит воду и в первый раз за все их путешествие готовит ужин.

…Он вводит упирающихся волов в крошечный загон, привязывает их к дереву плетеными ремнями. Потом заваливает вход в загон. Экая незадача, не нашли себе львы никакой добычи у реки. Открытый дневник по-прежнему лежит у нее на коленях.

— Почему ты сегодня так долго возился с волами? — спрашивает она, когда он, стоя на коленях, начинает разжигать костер.

— Просто так. — Он смотрит в ее встревоженное лицо. — Да вы не беспокойтесь.

— Что-то случилось, я знаю. Почему ты от меня скрываешь?

— Ничего я от вас не скрываю.

Он видит настороженность в уголках ее губ, видит строгий овал ее лица, упрямый подбородок. В глазах, которые она обращает к нему, всегда гордость и вызов, но вопреки самому себе он испытывает к ней что-то похожее на сострадание: а может, это вовсе и не гордость, может быть, он ошибается? Ведь за все время она не показала ни малейшего страха, ни тени сомнений, а для этого нужно большое мужество. Протянуть бы к ней руку, положить на плечо, успокоить ее. Сказать: «Не тревожьтесь, все будет хорошо, все обойдется. Я таю от вас правду не из презрения, нет, я просто забочусь о вас, не хочу волновать понапрасну. Спите спокойно, я буду охранять вас всю ночь. Завтра мы снова двинемся в путь, море уж недалеко, там вы отдохнете».

Но он не смеет ее коснуться. Когда он наконец решается заговорить, он спрашивает ее сухо, даже враждебно:

— Что вы там писали?

— Так, ничего особенного, — отчужденно роняет она.

Получив отпор, он бросается в наступление.

— Возле нас львы. А вам хоть бы что, знай себе строчите какую-то ерунду.

— Почему ты мне раньше не сказал? — спрашивает она, бледнея.

— Вы бы и о них написали, да?

Она виновато опускает глаза и хочет закрыть дневник, но он, поддавшись мгновенному гневу, хватает тетрадь за кожаный переплет.

— Что вы здесь написали? Я хочу знать!

Непостижимые слова и буквы на страницах немо разбегаются перед его глазами, как муравьи.

Они пытаются вырвать дневник друг у друга, тянут его к себе, наконец ему становится стыдно, и он отпускает тетрадь. Она захлопывает ее и прижимает к коленям, обхватывает руками, точно это ребенок, которого надо защитить.

— Я должна записывать все, что происходит. И отвезти записи в Капстад.

— Зачем? А если вы не запишете, вы что же, все забудете? — Ему мало ответов, он хочет вырвать у нее что-то большее, хочет, чтобы она раскрылась перед ним, как только что была открыта тетрадь, но она по-прежнему настороже, по-прежнему строга и непреклонна.

— Всего не упомнишь.

— А что забыл, того, значит, и помнить не стоило.

— Тебе действительно так хочется знать, о чем я пишу? — вдруг насмешливо спрашивает она. — Ведь ты не понимаешь, что я делаю, наверное, это страшно обидно. — Роли поменялись, теперь наступает она. — Я вот сижу и пишу, что хочу, а ты ни слова не понимаешь.

— А вы-то что понимаете? — взрывается он. — Таскались как пришитая за своим мужем. Чего вы потеряли? И что нашли? Ничего!

— А сам-то ты что нашел? Ты дольше меня скитаешься по этой земле, — быстро парирует она.

— Это мое дело.

— Почему ты бежал из Капстада?

— Вечно вы задаете один и тот же вопрос!

— Потому что хочу знать.

— Да разве вам можно рассказать правду?

— Почему ты мне не доверяешь? — с отчаянием спрашивает она.

— Это вам-то я должен доверять? — Он смеется. — Похоже, вы хотите меня обратить. Может, еще и молиться за меня начнете?

— Я уже давно перестала молиться. — Она с вызовом смотрит ему в глаза.

— Я своего хозяина ненавидел, — небрежно бросает он, принимая вызов. — Потому и убежал.

— За что же ты его ненавидел?

— За то, что он был мой хозяин. — На миг он забывает свой гнев и перестает обороняться — сумерки ли побуждают его к откровенности или то, что слишком близко львы и, чуя хищников, волы рвутся с привязи? — В тот день, — говорит он, стоя перед ней и глядя ей прямо в глаза, — в тот день, когда он назначил меня своим mantoor[14] и поручил управлять хозяйством, он сказал мне: «Эта земля — твой удел. Малагасийцы славятся силой, яванцы — умом, готтентоты — терпением. Так что не рыпайся, твоя судьба здесь, понял?»

14

Староста (голл.).