Мгновенье на ветру

Продолжая свой спор без слов, он привязывает вола на лужайке, а она устраивает себе постель. Потом он уходит собрать дров для костра, а она спускается к реке освежиться и поплавать, и когда он возвращается, он видит, что она опять погрузилась в свои дневники.

Несколько минут он стоит, наблюдая за ней. Она, конечно, чувствует его взгляд, но не поднимает головы. Наконец он отводит от нее глаза и начинает сооружать изгородь. Закончив, поворачивается и идет в сторону реки.

Она поднимает голову и смотрит, как он скрывается за деревьями, потом снова хочет писать, но не может собраться с мыслями. Она в досаде закрывает тетрадь и откладывает в сторону. Берет платье и начинает чинить, но и штопку бросает, встает и бесцельно бродит взад и вперед, потом ей приходит в голову, что надо развести костер. Сидя возле огня, она рассеянно ворошит длинной палкой поленья, вся во власти усталости и тревоги.

Почему его нет так долго? Неужели он поймал ее на слове и ушел один? Ну и пусть, ушел так ушел, она и без него не пропадет. Будет идти и идти по течению реки, пока не выйдет к морю, это для нее сейчас главное.

Но вдруг она бросает палку и встает. И только когда она уже выбежала из ограды, в голове у нее мелькает: «Как он будет торжествовать, если увидит, что я его разыскиваю!» Она возвращается и начинает перекладывать свои вещи. Но еще через несколько минут принимает решение и, уже не колеблясь, твердым шагом выходит из лагеря и направляется к реке. Пусть он думает что хочет, уже поздно, пора ему приниматься за вечерние дела.

Лишь только кончились кусты, она сразу же замечает на плоском валуне, где раньше сидела сама, его платье — грязные шутовские лохмотья. Да и кто он, как не жалкий шут? Теперь она может вернуться, но, подавив первый порыв, она спускается к воде и залезает на камень.

В длинной заводи ниже по течению она видит его, он плавает и ныряет в дальнем конце у камней.

— Адам!

Он встряхивает мокрой головой и глядит на нее.

— Что случилось?

— Тебя так долго не было, и я… — Она умолкает.

— Сейчас приду.

Он плывет к ней широкими ровными саженками, на его плечах блестит вода. Напротив на берегу все еще разгуливают ибисы и аисты, облитые желтым закатным светом. В темнеющем лесу перекликаются птицы.

Доплыв до мелководья, где ему по грудь, он встает на ноги и идет, вода опускается все ниже, ниже, вот она дошла ему до пояса… Он останавливается на миг в нерешительности, глядит на нее. Она опять рванулась было — исчезнуть, убежать. И вдруг поняла: нет, она не может сейчас бежать, не хочет. И она остается стоять, с вызовом глядя ему в глаза, высоко подняв голову, утверждая свое превосходство.

Он подходит ближе, его глаза сощурены, на губах загадочная улыбка. Из воды показываются его бедра. Он худ, угловат, но гибок, в движениях мягкая кошачья грация, под кожей играют гладкие тугие витки мускулов, — у него тело юноши. Все, теперь надо уйти. Но она продолжает стоять. Уже виден низ его живота в темной поросли волос. У нее стесняется дыхание, но она упорно не отводит глаз. Сейчас я увижу тебя таким, как ты есть. Ты каждую минуту унижаешь меня, смеешься надо мной, оскорбляешь. И я хочу поглядеть на тебя во всей твоей постыдной, жалкой, беззащитной наготе, жестоко выставленной передо мною напоказ: ну что же, хватит у тебя дерзости или нет?.. Он подошел совсем близко. Теченье кружится вокруг его колен, вокруг мускулистых икр… Он вспрыгивает на камень, где она ждет, по-прежнему не пытаясь ни отвернуться от нее, ни хотя бы прикрыться руками.

Нагнувшись, он берет свою одежду и идет на берег. Она глядит ему вслед и впервые за все время видит на его спине, на бедрах, на боках страшные багрово-черные шрамы и толстые узловатые полосы рубцов.

Рот ее полуоткрыт, ей нечем дышать.

— Дикарь! — сквозь зубы шипит она.

Он оборачивается. Неужто посмеет ответить? Ее вдруг охватывает стыд от того, что он наг, она отводит взгляд от его глаз и глядит ему на ноги. Он молча идет дальше, все так же неся на руке свое платье и не показывая ни малейшего намерения его надеть, и наконец скрывается за деревьями, которые окружают лагерь.

— Никогда не доверяй рабу, моя девочка, — говорил ей отец. — Ты можешь обращаться с ним как с родным сыном, воспитаешь его в духе христианской любви и смирения и будешь думать, что он стал цивилизованным человеком, будешь верить, что он предан тебе, как собака, но рано или поздно он покажет тебе свои когти, и ты убедишься, что раб всего лишь зверь.

Она опустилась на валун, дрожа, и принялась кидать в воду камешки, а кинув, глядела, как они тонут. Господи, что с ней происходит? Сколько раз она видела обнаженных рабов и совершенно не замечала их наготы, они были для нее чем-то вроде животных в зверинце Компании. А он разве не раб? Самый обыкновенный раб, она до конца поняла это сегодня, когда увидела его исполосованную омерзительными шрамами спину. Но откуда же тогда эта слабость в ногах, эта дрожь? Почему она так ясно видит перед собой его обнаженное тело, его грудь, его бедра, ноги, живот? Почему она вообще обратила внимание, что он наг? Ведь он дикарь, она недаром назвала его так. Больше она уже не будет его бояться.

И все же, когда она наконец собралась с духом и пошла в лагерь, было уже почти темно. Сегодня ее страшит их лагерь, страшит костер, страшат его непримиримые надменные глаза.

У входа в лагерь ей бросается в глаза его одежда: изодранные в клочья штаны и рубаха висят на ограде из веток. На миг ее охватывает смятение, она хочет убежать. Но куда, куда она убежит? И зачем? Душу наполняет неведомая ей доселе странная покорность, да, она действительно в пустыне, и он, конечно же, дикарь, могла ли она ждать от него чего-то иного? За все то время, что они идут вместе, и в особенности за те дни, что они прожили у готтентотов, она было поверила, что он такой же человек, как и она. И именно эта его цивилизованность больше всего ее бесила. Но сейчас все стало ясно, их роли определились, осталось только их сыграть. Если он теперь попытается ее изнасиловать, она просто должна примириться с мыслью, что в ее положении эта опасность только естественна. Ее лишь удивляет и беспокоит, почему он до сих пор не применял против нее силу? Ему бы так было гораздо проще, да в конечном итоге и ей тоже, она бы хоть знала, что ей предстоит, и не противилась неизбежному. Насколько легче перенести надругательство над телом, если уж ей так суждено, чем эти нескончаемые сомнения, неуверенность, тревогу.

Сосредоточившись, внешне спокойная, она входит в ограду и заваливает ветками вход. Мельком взглядывает на него — да, он сидит у костра нагой, — подходит к своим неразвязанным вещам и демонстративно достает тетради. Открывает последнюю и принимается писать, перо дрожит, но она не в силах унять эту дрожь, она сама не могла бы сказать, какие слова выводит ее рука.

Но его молчание гнетет ее все сильнее, все острее раздражает, точно соринка, попавшая в глаз. Она поднимает глаза — он глядит на нее в упор. Судорожно вздохнув, она продолжает писать, нанизывая друг на друга мелькающие в голове слова, рисует запомнившийся ей силуэт амстердамских крыш, перечисляет случайно пришедшие на память названия растений и животных. Наконец в ней разгорается гнев: что за глупость, почему она так растерялась?

Она снова поднимает глаза и сухо приказывает:

— Если ужин готов, можешь принести.

— Ужин ждет вас.

— Ну так неси.

Она смотрит на него, нарочно не закрывая лежащей на коленях тетради, но он упрямо сидит. Если он сейчас не подчинится, значит, это бунт, открытая война, которая зреет в сгустившемся вокруг них молчании. Миг тянется бесконечно.

И вдруг он встает, так резко, что она вздрогнула, уходит и приносит ей еду: жаркое из кореньев с млечным соком, которые он вчера выкопал и, порезав на куски, всю ночь вымачивал, сейчас они пахнут мясом.

Он остается стоять перед ней, дерзко глядя ей прямо в глаза и вынуждая ее заговорить, ожидая от нее слов, требуя. Но она не сдается. Она не позволит властвовать над собой! Взяв у него тарелку, она отворачивается, чтобы не видеть так близко перед собой его наготу.