Страница 14 из 29
— П-понимаешь, какое дело… — бормочет он неразборчиво. — С-стоит он на посту, а тот мимо идет… Он ему кричит: «Стой, кто идет?» А тот идет! Он ему снова: «Стой, кто идет». А тот идет!
Володя Иванович пьяно машет рукой. Колесаев слушает гостя, решая, что с ним делать, а потом предлагает:
— Давай спать, а?
Ночью Никанор Митрофанович вдруг просыпается (спит он на жарко натопленной лежанке, меж двух тулупов) и долго сидит, подобрав ноги, опершись подбородком о колено.
Чего бы, кажется, вскакивать ему среди ночи, чего бы сидеть бессонно в светлой и холодной от выпавшего за окном снега избе, чего бы вспоминать своего непутевого зятя, кости которого, вероятно, уже истлели в земле? А вот вспоминает, не спит, мается!..
За окном набирает силы не ко времени пурга. Ветер качает голые деревья, с шумом бросается из-за штакетникового забора на крышу и, перевалив через нее, уносится в степь. А в степи по смерзшемуся ковылю, по темному льду замерзших луж бесконечно текут в сторону железнодорожной станции белесые снежные полосы, на пути которых, меж поселком и железной дорогой, стоит обелиск. Если зажечь спичку и, прикрыв ее ладонями, посветить, то на медной дощечке можно прочесть фасонно выбитые слова:
«Здесь, на этом месте, погиб тракторист совхоза имени Урицкого Михаил Антонович Баканов». Ниже — даты рождения и смерти. Выше в металлической рамке — молодое улыбающееся лицо.
А по широкой степи, мимо обелиска, все текут и текут подгоняемые ветром белые снеговые полосы — к железной дороге, к станции, от которой в клубах дыма мчатся поезда с людьми во все стороны света.
В ДОЖДЬ
Потемнело. В лесу держалась сырость, с деревьев капало, и так обилен и благодатен был недавний дождь, что капель не убывала. Под стеной мокрого леса стояло несколько финских домиков, над которыми в сгущающейся темноте желтели электрические фонари. У крайнего светилась открытая дверь. От нее отделилась и направилась к дороге фигура — милиционер, задержавший Гришкину машину.
— Чего ты? — спросил его Гришка.
— Придется подождать: тут человека одного избили, нашу машину послали за врачом, а она застряла — сейчас из колхоза Калинина звонили. Так что придется подождать.
— А где он?
— Человек? На операционном столе. Больница это, — показал милиционер на освещенные двери. — Думали, не довезем… У тебя закурить есть?
Гришка дал папироску, зажег спичку.
Милиционер нагнулся, охватил руками Гришкины ладони, прикурил.
— Х-ха… Думал, помру без курева. Ты куда ездил? — заглянул он в кузов.
— Связистам провод возил. Они от Вязового линию тянут.
— А чего с той стороны едешь?
— Дорогу размыло. Думал, проселками лучше. А он вон как…
— Ночь-то, ночь-то какая, — сказал милиционер. — Картошка теперь попрет.
— К утру бы еще не пошел…
— Не пойдет, — уверенно заявил милиционер. — Примета есть. А и пойдет, не страшно: уборка только еще начинается…
— Козлов, — крикнули милиционеру от двери. — Подойдите сюда.
— Сейчас.
— Ты, друг, подожди меня тут, — сказал он Гришке.
«Черт, запоздал я, — подумалось Гришке. — Сильно запоздал».
В последнее время он жил в совхозе. Строился — уже желтели косяки в проемах дверей. Утром, перед поездкой, завернув на завтрак, он заглянул в пахнущий строевым лесом дом, посмотрел на работу плотников, потом сбегал в огород. После бродяжничества по Сибири, после сморщенных вялых овощей в придорожных чайных или дармового обилия на совхозных плантациях, куда Гришку посылали на осенние работы, собственная зелень умиляла.
Стеша засмущалась, увидев перелезающего через забор мужа с двумя выдернутыми из грядки луковицами и нежными, в пушке, огурцами в руках.
Познакомились они далеко отсюда, на Алтае. Работала Стеша на автобазе. Она развелась с первым мужем, что придавало ей какой-то особый смысл в глазах шоферов. И хоть не было ничего замечено за ней такого, из-за постоянных шоферских ухаживаний местные бабы обходили ее.
Гришка встретил ее ночью, на заправке. Так же вот тускло горели фонари, и в их электрическом свете старательно уложенные Стешины локоны казались особенно блеклыми. Она отпускала горючее второй смене шоферов, когда он подъехал.
— Ну ладно, у этих работа такая, — сказала она, кивнув на присутствующих. — А тебя чего по ночам носит?
— А ты думаешь так просто по три сотни в месяц выгонять?
И с привычным нахальством довольно сильно тиснул ее. Она, поправляя волосы, насмешливо сказала:
— А ты как будто выгоняешь!
— Ну, а как же! Как месяц, так две с половиной или три сотни отдай!
— Это сколько же ты зарабатываешь? — удивилась она. — Можно такого мужа любить…
Последнее ей хотелось сказать шутливо-вызывающе. Ее подвел голос, и Гришка внимательно посмотрел на нее: столько вымученности было в ее желании понравиться, что он вдруг с удивлением заметил, что и у него тоже садится голос. С этого все и началось…
Гришка и сейчас почувствовал, как у него перехватывает горло от любви и сочувствия к ней. «Запоздал, — с горечью подумал он. — Сильно запоздал. И чего она теперь там думает?»
Провожая утром Гришку в рейс, совхозный завгар Иван Иванович Черных наказывал:
— Повезешь катушки связистам, не увлекайся. Будут уговаривать на что, знаю я их, говори, не велено — и назад. Нам машина самим нужна. Понял?
А Гришка не послушался. Уже на станции походил меж плавящихся на солнце каменных заборчиков, поискал попутчика: не любил он ездить один. Бывало, посадит девчонку, а нет, так и просто кого-нибудь, и начинает трепаться. Повезло ему и на этот раз. Уже выезжая со станции, на развилке дорог, повстречал он мужика в брезентовом плаще.
— Подвезешь? — забегал тот со своими бидонами по дороге.
— А куда тебе?
— До Болотовского.
— Ну садись.
— Ты в этом плаще на заготовителя похож, — сказал Гришка, когда мужик, устроив свои бидоны в кузове, забрался в кабину. — Ты, случайно, не уполномоченный?
У мужика сморщилось лицо.
— Какой уполномоченный! Дочку замуж отдаю, а свадьбу сейчас, знаешь, как справить. Вот жена и говорят, съездий, продай чего-нибудь на приданое. Вот продал… Слушай, — внезапно оживился он, — тут у меня парень знакомый в совхозе работает, я у него хлеб купил, может, подвезешь?
«Ворованный, наверное, хлеб-то», — подумал Гришка.
— А чего ты со своими шоферами не договоришься, а? Может, машин нету?
— Есть-то они есть, да ведь уборка…
«Наверняка ворованный, — утвердился в своих мыслях Гришка. — Такой жук завсегда бы со своими договорился. Глаз лишних не хочет». А вслух спросил:
— Сколько за работу дашь?
Мужик назвал цену.
— Нет, — сказал Гришка. — Не пойдет. Давай вдвое.
— Ого! — удивился мужик. — Где я тебе их возьму?
— Не хочешь, не надо — сам знаешь, теперь с машинами строго. Хочешь, гони, как договорились. Нет — попрощаемся.
— Ладно, — согласился мужик. — Я тебя у моста буду ждать. Съедешь с большака, привезешь с тока хлеб, другим концом выедешь — никто и не узнает ничего.
— Э-э! — уже сойдя на дорогу, спохватился мужик. — Ты чей же такой будешь?
— С рудника я, — соврал Гришка. — Золотишко моем, может, слыхал?
— Это Кумак, что ли?
— Во-во, — подтвердил Гришка. — Он самый и есть.
На том и расстались.
…От воспоминаний Гришку отвлек холод. Он влез в кабину, попробовал уснуть — не спалось. Из больнички иногда кто-нибудь выходил: давешний милиционер, девушка в белом или пожилая женщина в мужском пиджаке — родственница пострадавшего, а может, уборщица. Все они отдавали какие-нибудь приказания, сами что-то делали, потом уходили вовнутрь. Гришка снова вылез из кабины, походил, сведя плечи, засунув руки в карманы. Устал он в последнее время, сильно устал. С тех пор, как почти в детстве стал он шофером, куда его только не заносило. Сначала он думал, что все люди на земле знакомы друг с другом, и всех их можно узнать. Потом поездил по свету, увидел, как много городов и деревень по стране и сколько живет в них народу, отчаялся познакомиться со всеми, растерял своих прежних знакомых и в последнее время стал жить одиноко, только для самого себя. Он водил машину в горах, ездил на уборочные работы в деревню, приворовывал иногда на бахчах и огородах, не считая это по мелочи воровством, несколько раз тонул, выталкивая из разбитой кабины какую-нибудь старушку или директора местного производства — толстенного дядю в плаще. А в общем жил весело, безалаберно и хорошо.