Страница 12 из 29
Гость не особенно нравится Никанору Митрофановичу своей суетливостью, быстрым говорком. Но он терпит его: Карпышев в городе и прежде на хорошем месте работал — на лесощепной базе, а теперь вот еще и запасными частями ведает.
Карпышева к Никанору Митрофановичу привел совхозный инженер Егор Семенович, перешепнув Дядяю: пусть, мол, у тебя поживет — приглядеться к нему надо. А чего приглядываться? Потянут-потянут резину еще дня три да и согласятся на все условия приезжего. Совхоз-то степной, дальний, одних комбайнов больше ста, на некоторых в уборку приезжие работают, а сколько ее, этой техники, только за один сезон гробится. Так как же тут от карпышевских услуг отказываться!
Сам Карпышев преждевременно стар, длиннонос, помят, и, чувствуется, «проторгуется» скоро — какому дураку только в голову пришло ему дело доверить! Года у Володи Ивановича будто бы и молодые, а детей много у него, один сын, оказывается, уже институт закончил, диплом агронома имеет, и приезжий жалуется на него: на одном месте никак не держится. Работал в совхозе — ушел, приняли в областное управление сельского хозяйства — ушел, поступил в институт «Гипрозем» — опять ушел.
— Мне бы его образование, — говорит Володя Иванович. — Уж я бы!
И не находит слов, что бы он такого сделал.
— Это конечно! — соглашается Никанор Митрофанович, а про себя думает: «Куда тебе, кикиморе? Вот если бы мне его образование — это да, у меня бы все по одной струнке ходили!»
И Дядяй знает, что он не хвастает, сам директор совхоза Еровкин не раз собирался его управляющим отделением сделать, да люди отговаривали: кулак, дескать, Никанор Митрофанович, себе тянуть будет.
Гость не нравится хозяину, однако он с ним уже второй день бражничает. Расчет такой: самогон Никанору Митрофановичу недорого стоит, да этому пентюху Володе Ивановичу его немного и надо, а польза от выпивки большая! Когда еще посадят этого прохвоста (может, и вовсе не посадят), а к тому времени, как это случится, можно мно-о-огим попользоваться. И вот сидят и пьют, поглядывают в окно.
Там, за окном, возле дома напротив, у крыльца, топчутся люди: легко одетые молодые парни, какая-то бабка, закутанная по глаза толстым клетчатым платком; на лавочке у ворот мужики в праздничной одежде.
— Свадьба у них, что ли? — спрашивает Володя Иванович.
— Да, только не у них. Ну, видно, собираются…
— Свадьба-то — это? — улавливает в воздухе вдруг звучание духовых инструментов Володя Иванович. — Вот музыка-то. Вот, вот…
— Нет, — возражает Никанор Митрофанович. — Духовой оркестр — это на похоронах. У нас бывший председатель месткома помер.
— Вона! — удивляется приезжий. — И свадьба, и похороны — все разом, все в один день?
— А чего тут такого? Похороны тут, а свадьба на отделении. Чего ж стесняться?
Музыку относит ветром. Ее слышно то тише, то громче — она словно заблудилась где-то на окраинах засасываемых грязью улиц и никак не может выбраться оттуда. Однако она звучит все ближе и ближе.
Во дворе Колесаева живет на привязи, в ожидании того времени, когда его рыжая шкура пойдет Дядяю на шапку, довольно большой лисенок, с как бы остекленелыми от ненависти глазами. Обычно он прячется в груде приготовленных на дрова старых бревен, а сейчас выскочил из-под нее, заскулил, и, рискуя удавиться, остервенело попытался освободиться от ошейника.
Володя Иванович оживляется.
— Чует, — говорит радостно. — А вот я недавно в Башкирии у родственников был, так там медведь одного пастуха задрал.
— Обожди, — вдруг решительно останавливает его Никанор Митрофанович и подходит к окну, мимо которого начинают мелькать человеческие фигуры.
Володя Иванович тоже подходит к нему и стоит молча рядом: за окном похороны.
Толпа, сопровождающая гроб, разрозненна и негуста: люди, выбирая место посуше, разбрелись по всей улице. Последними за процессией идут собаки и дети.
— Да, — произносит Никанор Митрофанович. — Да! Слушай, давай выпьем, а?
Разлив самогон, Колесаев подождал, пока гость управится со своим стаканом, выпил сам, посидел, глядя на Володю Ивановича, и вдруг предложил:
— Про своего зятя Мишку Баканова расскажу. Хочешь?
— Ну, давай, — с нескрываемым неудовольствием произносит Карпышев.
— Слушай. Приехал он к нам, Мишка, из соседнего совхоза. А туда — из школы механизации. Интересно только, кто его, безногого, в школу принял. У него, видишь ли ты, ноги не было. Правой, кажется. Нет, точно, левой. Протез вот до сих пор. Да-а… Ему в первый еще год войны, никак, ее отрезало. Отец на фронте был, а мать, дура такая, не досмотрела — пяти лет под поезд попал.
Я вот тут как-то в городе видел: женщина под троллейбус угодила. Лежит, у ней кровь из носу сочится, а она стонет: «Ой, ноги мои, ноженьки!» А какие ноги — ног уже нет. Но это взрослая! А тут ребенок. Представь себе, как на тебя все эти шатуны-кривошипы надвигаются… Ну, и сказалось, видно. Потому что глаза горят, на скульях желваки вот такие, так и ходят, так и ходят. Ну, правда, обходительный: подать чего или табуретку принести — это он первый кинется. К нам его инженер, Егор Семенович, как и тебя, привел — в общежитии ремонт, что ли, был. Ну, дочка моя, Мария, как увидела Мишку, так и вскинулась вся. Пожалела, наверное, и одинокая к тому же — прежний-то ее муж бросил.
Ну, Мишка, Баканов-то этот, утром встанет, позавтракает и — скырлы, скырлы — пошкандыбал на работу. Я первые дни прижаливал его. Безногий, а на тракторах: неудачник какой-нибудь, специальности не имеет. Когда слышу: сапожник он. После того, как ногу ему отрезало, его дядя к себе в сапожную палатку взял.
— Ты сапожник? — спрашиваю.
— Да.
— А чего не работаешь по сапогам?
— Предлагали, — говорит, — в Карповском совхозе. Председатель Совета неделю за мной ходил.
— Отказался?
— Как видишь!
А по нашим местам сапожник — первый человек. По здешнему бездорожью такому человеку цены нет. Эта понимать надо! Скажем, осенью заплатку на ботинок положить или к женской обуви каблук приставить — где тут это сделаешь? Или вот еще армяне-строители моду завели: полуботинки из белых и черных лаковых латок шить. Одна пара — тридцатка, а то так и все пятьдесят. Управляющему или механику уважение сделать — бесплатно что-нибудь починить — это ж после как окупится. Да-а… А Мишка отказывается.
— Почему такое? — Интересуюсь.
— А потому, — говорит, — с детства мне это надоело, в палатке сидеть. Сижу, стучу, — всем обувка в паре нужна, а я одним ботинком обхожусь. Обидно. Да и разве я больше ни на что не гожусь?
— Ну не дурак ли?
— У нас вот тоже один, — вскидывается Володя Иванович, — ночью на посту стоял…
Рыжий, тщедушный гость неуемно падок на всякие «истории». Он смачно рассказывает о том, как какой-то майор застрелил соседа, застав его у своей жены, о том, как передрались по пьяному делу родные братья, а уж историям об авариях, кражах и несчастных случаях на охотах несть числа. Он и сейчас что-то хочет рассказать, но хозяин словно и не слышит его и продолжает:
— Да, ну ладно! Первый год-то еще ничего. С дочкой сошлись. Пускай, думаю, дочка-то тоже уже не первой молодости, возраст. Да и с дитем к тому же. Где я ей тут женихов найду. Да-а, живут. Трактор ему дали. Он, было, и на комбайн нацелился — в комбайне отказали. Видишь ли, на комбайне муфту сцепления слева выжимают, а у него как раз этой-то ноги и нет. А на тракторе в самый раз — там управление правое. Тут осень вскоре, зябку пахать. Он как взялся, как взялся… Да больше всех и напахал. Сто гектаров, значит, целины, сто житняковой залежи да пятьсот с чем-то обыкновенной зяби. Вот и посчитай! Семьсот гектаров с лишним — шутка ли? Конечно, это сейчас «Кировцы» пошли, люди по тысячи за сезон вспахивают. Но ведь опять же не все, а уж тогда!
Да-а, заработок ему идет само собой. Да шут с ним, с зятем, думаю, пусть вкалывает, коли так. А зимой, глядишь, делать нечего будет, возьмется и за сапожную лапку. Да так оно и шло три года. Как вдруг узнаю новость.