Страница 31 из 185
— А тебя в моём возрасте разве уже не выдали за отца? А твоя тётушка — она сама мне говорила — в шестнадцать уже двойню родила, двух ребятёночков, пухленьких, как поросята!
Раз дело дошло до таких речей, матушке оставалось лишь вздыхать. Но вторая сестра не унималась:
— Я знаю, ты сейчас скажешь, что у него уже есть три жены. Значит, буду четвёртой. Можешь ещё сказать, что он на целое поколение старше. Но фамилии у нас разные, роднёй мы друг другу не приходимся, так что никакие правила не нарушаются.
Матушка отказалась от мысли повлиять на Чжаоди, предоставив ей возможность поступать как вздумается. Внешне она казалась спокойной, но по вкусу молока можно было судить, какие в душе у неё бушуют страсти. В те дни, когда вторая сестра хвостиком ходила за этим бесшабашным болтуном Сыма Ку, матушка заставила остальных шестерых сестёр копать тайный ход из подвала с турнепсом к южной стене, где были свалены стебли гаоляна. Часть выкопанной земли сбросили в уборную, часть перетаскали в ослиный хлев, а остальное ссыпали в старый колодец рядом с гаоляном.
Праздник Чуньцзе[55] прошёл мирно. В праздник фонарей матушка вечером взвалила меня на спину, и вместе с сёстрами мы пошли любоваться фонарями. Их вывешивали у каждого дома, но всё небольшие. Два огромных — с чан для воды — красных фонаря висели лишь на воротах Фушэнтана. В каждом горела большая и толстая — толще моей руки — свеча из бараньего жира. Пламя колебалось, и фонари радовали глаз своим светом. Где была в это время Чжаоди? Таким вопросом матушка уже и не задавалась. Вторая сестра стала у нас в семье партизанкой и могла пропадать три дня подряд, а могла вдруг и появиться. Пришла она и в новогоднюю ночь, когда мы собирались пускать хлопушки в честь бога богатства Цайшэня. Чёрная накидка наброшена на плечи так, чтобы был виден стягивающий тонкую талию ремень из воловьей кожи и засунутый за него, отливающий металлическим блеском револьвер.
— Вот уж не думала, что в семье Шангуань появится ещё одна разбойница с большой дороги! — с издёвкой проронила матушка.
Она чуть не плакала, а губы второй сестры едва дрогнули в улыбке. Это была улыбка влюблённой девушки, и матушке показалось, что её ещё можно наставить на путь истинный.
— Чжаоди, я не могу допустить, чтобы ты стала наложницей Сыма Ку, — сказала она.
На это вторая сестра ответила холодным смешком — так усмехаются порочные женщины, — и лучик надежды в душе матушки угас.
В первый день нового года матушка пошла поздравить тётушку. Когда разговор зашёл о Лайди и Чжаоди, тётушка — женщина пожилая и много повидавшая на своём веку — сказала:
— Что до любовных дел сыновей и дочерей, тут уж ничего не поделаешь, как выйдет, так и выйдет. К тому же с такими зятьями, как Ша Юэлян и Сыма Ку, ты горя знать не будешь. Эти двое — птицы высокого полёта!
На что матушка ответила:
— Боюсь только, умрут они не своей смертью.
Но старуха и тут нашлась:
— Те, кто умирает своей смертью, большей частью никудышные трусы!
Матушка пыталась что-то возразить, но тётушка нетерпеливо махнула рукой, отметая её слова, как назойливую муху:
— Дай на сынка-то твоего глянуть.
Матушка вытащила меня из «кармана» и положила на кан. Я со страхом смотрел на узкое, маленькое, изборождённое морщинами лицо матушкиной тётки и на её глубоко посаженные ясные зелёные глаза. Выступающие надбровные дуги совершенно безволосые, зато глаза окружает густая желтоватая поросль. Костлявой рукой она погладила меня по голове, потрепала за ухо, ущипнула за кончик носа и даже залезла между ног, чтобы дотронуться до моего хозяйства. Мне страшно не понравились все эти её оскорбительные вольности, и я стал изо всех сил отползать в угол кана. Но она заграбастала меня и заорала:
— А ну вставай, ублюдок маленький!
Матушка пыталась урезонить её:
— Тётушка, ему всего семь месяцев, как он тебе встанет!
На что та отвечала:
— Я в семь месяцев уже собирала яйца из-под куриц для твоей бабки.
Матушка согласилась:
— Так это ты, тётушка! Ты у нас человек необычный.
Тётка не сдавалась:
— Думается мне, этот мальчонка тоже не из простых! Эх, бедный Мюррей!
Матушка покраснела, а потом лицо её покрыла мертвенная бледность. Я подполз к краю кана, ухватился за подоконник и встал.
— Глянь-ка, я же говорила, что он может стоять, вот он и стоит! — захлопала в ладоши тётушка. — Ну-ка посмотри на меня, ублюдок маленький!
— Тётушка, его Цзиньтуном зовут, что ты его всё ублюдком маленьким кличешь!
— Ублюдок или нет, это только его матери известно! Верно, племянница моя дорогая? К тому же я его так любовно называю — всё равно что черепашонок, зайчонок, телёнок. Иди сюда, ублюдок маленький! — позвала она.
Я повернулся на трясущихся ногах и взглянул на матушку, которая следила за мной со слезами на глазах.
— Цзиньтун, сыночек дорогой! — Она протянула ко мне руки, к ним я и устремился. Я умел ходить. — Мой сын ходит, — приговаривала матушка, крепко прижимая меня к себе, — мой сын ходит.
— Сыновья и дочери как птицы, — сурово проговорила матушкина тётка. — Придёт им время улетать — не удержишь. Ну а ты? Я хочу сказать, а ну сгинут они все, как управляться будешь?
— Так и буду.
— Оно, конечно, верно, — не унималась тётка, — но что бы ты ни делала, мыслями к небесам обращайся, к морям устремляйся; покажется — край самый, тогда в горы мысленно поднимайся, себя не обижай. Понимаешь, о чём я?
— Понимаю.
— Свекровь твоя жива ещё? — поинтересовалась старуха, когда они прощались.
— Жива. Валяется в ослином дерьме.
— А ведь всю жизнь всех в кулаке держала, дрянь старая. Вот уж не думала, что докатится до такого!
Если бы не эта тайная беседа матушки с тёткой, я в семь месяцев не сделал бы первых шагов, матушке было бы без интереса вести нас на улицу, и праздник фонарей прошёл бы для нас скучно. Возможно, и история нашей семьи была бы не такой, как сейчас.
Народу на улице было много, но все почти незнакомые. Все были исполнены чувства стабильности и единения. В толпе шныряло множество детей с «золотыми мышиными какашками», от которых с шипением разлетались искорки. Мы остановились перед Фушэнтаном, чтобы полюбоваться на висевшие с обеих сторон ворот громадины-фонари. В их размытом жёлтом свете на горизонтальной доске над воротами красовались золотые иероглифы благопожелательной надписи.
Через распахнутые настежь ворота были видны ярко освещённые внутренние дворики, оттуда доносились неясные звуки. Перед воротами собралось много народу. Все стояли молча, засунув руки в рукава, и, казалось, чего-то ждали. Бойкая на язык третья сестра спросила стоявшего рядом:
— Дядюшка, кашу раздавать будут, что ли?
Тот уклончиво покачал головой.
— Кашу будут давать только после праздника лаба,[56] барышня, — послышался голос сзади.
— А если каши не будет, чего вы тогда стоите? — обернулась Линди.
— Разговорную драму играть будут, — продолжал тот же голос. — Говорят, знаменитый актёр из Цзинани приехал.
Сестра вознамерилась было сказать что-то ещё, но матушка её ущипнула.
Наконец из ворот Фушэнтана вышли четверо молодцов. Они несли длинные бамбуковые шесты с какими-то железяками наверху. Вырывавшиеся из этих штуковин слепящие языки пламени осветили всё пространство перед воротами. Стало светло, как днём. Нет, даже светлее. С полуразрушенной церковной колокольни испуганно вспорхнули устроившиеся там дикие голуби и, громко воркуя, улетели во тьму.
— Газовые фонари! — крикнул кто-то из толпы.
Так мы узнали, что кроме масляных ламп, керосиновых ламп и фонарей со светлячками есть ещё и газовые фонари и светят они ослепительно ярко. Четверо смуглых молодцов возвышались перед воротами Фушэнтана четырьмя тёмными колоннами, образовав четырёхугольник. Из ворот вышли ещё несколько человек, они несли свёрнутую циновку из тростника. Проследовав в центр обозначенного четырьмя осветителями пространства, они бросили циновку на землю, развязали верёвки, и она раскатилась. Потом нагнулись, потянули за углы и стали быстро перебирать чёрными волосатыми ногами. Ноги мелькали так быстро, а газовые фонари светили так ярко, что в глазах двоилось и казалось, что у каждого из этих бегущих по четыре ноги, а то и больше, и между ногами нечто вроде сверкающей паутины. От этого рябило в глазах и создавалось впечатление, что в паутине барахтаются маленькие жучки. Расстелив циновку, актёры выпрямились, повернулись к зрителям и застыли в театральной позе. Лица размалёваны разными цветами, будто крашеные куски меха. Тут и леопард, и пятнистый олень, и рысь, и полосатый барсук — любитель таскать съестные подношения из храмов. Быстро перебирая ногами — два шага вперёд, шаг назад — и пританцовывая, они скрылись за воротами.
55
Чуньцзе — праздник весны, китайский новый год.
56
Праздник лáба — восьмой день двенадцатого лунного месяца. В древности это был праздник нового урожая, а после распространения буддизма в Китае — празднование просветления Будды Гаутамы. Непременная часть праздника — каша из смеси риса, бобов, фиников и орехов.