Страница 19 из 185
Между тем матушка вырвалась из объятий Мюррея:
— Ребёнка задавишь, ослина этакий!
Тот обнажил в извиняющейся улыбке ровный ряд белоснежных зубов. Протянул к нам красную ручищу, потом вторую. Я засунул в рот палец и загукал. Восьмая сестрёнка лежала как деревянная кукла, не издавая ни звука и не шевелясь. Она была слепая от рождения.
— Смотри, тебе улыбается, — сказала матушка, поддерживая меня рукой. Я очутился в больших влажных лапах пастора, его лицо склонилось надо мной: рыжие волосы на голове, светлая поросль на подбородке, большой крючковатый, как у ястреба, нос и светящиеся состраданием голубые глаза. Тут спину мне пронзила резкая боль, я, раскрыв рот, высвободил палец и разревелся. Слёзы полились ручьём, потому что боль проникала до костей. Влажные губы пару раз коснулись моего лба — я чувствовал, что они трясутся, — и изо рта резко пахнуло луком и вонючим козьим молоком.
Пастор сконфуженно вернул меня матушке:
— Напугал, что ли? Точно, напугал.
Матушка подала ему восьмую сестрёнку, взяла меня и стала похлопывать и баюкать, приговаривая:
— Не плачь, не плачь. Ты не знаешь, кто это? Ты его боишься? Не надо бояться, он хороший, он твой родной… твой родной крёстный…
Колющая боль в спине не проходила, я уже изорался до хрипоты. Матушка расстегнула кофту и сунула мне в рот сосок. Я ухватился за него, как утопающий за соломинку, и стал отчаянно сосать. У хлынувшего в горло молока был привкус травы. Боль не проходила, я выпустил сосок и снова раскричался. Вконец расстроенный Мюррей отбежал в угол, сорвал какую-то травинку и стал крутить её у меня перед глазами. Бесполезно — я продолжал орать. Он снова метнулся к стене, поднатужившись, сорвал большущий, как луна, подсолнух с золотисто-жёлтыми лепестками и стал вертеть его прямо перед моим лицом. Запах подсолнуха меня привлёк. Пока пастор метался туда-сюда, восьмая сестрёнка у него на руках знай себе мирно посапывала.
— Смотри-ка, сокровище моё, какую луну сорвал тебе крёстный, — приговаривала матушка.
Я протянул к луне ручонку, но спину опять пронзила боль, и я снова зашёлся в крике.
— Что за напасть такая! — Губы матушки побелели, лицо покрылось испариной.
— Посмотри, может колет что? — предположил Мюррей.
С его помощью матушка сняла с меня специально пошитый на сто дней после рождения костюмчик из красной ткани и обнаружила оставшуюся в складках одежды иглу. Там, где она воткнулась мне в спину, всё было в крови. Вытащив иглу, матушка отбросила её в сторону.
— Бедный ребёнок… — причитала она. — Убить меня мало! Убить! — И размахнувшись, с силой ударила себя по щеке, потом ещё раз. Два звонких шлепка. Мюррей остановил её руку, подойдя сзади, и обнял нас обоих. Его влажные губы покрывали поцелуями матушкины щёки, уши, волосы.
— Ты здесь ни при чём, — тихо увещевал он. — Это я виноват, я…
Он утешал её с такой нежностью, что матушка успокоилась. Она уселась на порог комнатушки и дала мне грудь. Сладкое молоко заполнило горло, и боль стала понемногу проходить. Держа во рту сосок, я вцепился ручонками в одну грудь и, дрыгая ножкой, оборонял другую. Матушка рукой прижала мою ножку, но стоило ей отпустить руку, как ножка тут же снова взлетела вверх.
— Вроде всё проверила, когда одевала, — с сомнением в голосе произнесла она. — Как там могла иголка оказаться?! Верно, эта дрянь старая подстроила! Терпеть не может всех женщин в семье!
— А она знает?.. Я имею в виду, про нас…
— Сказала я. Уж она не отставала, натерпелась я от неё! Ведьма старая, как только земля её носит!
Мюррей подал матушке восьмую сестрёнку:
— Покорми и её тоже. Оба они — дар Божий, разве можно быть такой пристрастной!
Принимая сестрёнку, матушка покраснела, но как только собралась дать ей грудь, я тут же лягнул сестру в живот. Сестра заплакала.
— Видал? — хмыкнула матушка. — Развоевался, негодник маленький. Дай ей немного козьего.
Покормив сестру, Мюррей уложил её на кан. Та не плакала и не ворочалась — просто чудо, а не ребёнок.
Пастор разглядывал светлый пушок у меня на голове, и в глазах у него мелькнуло удивление. Заметив его пристальный взгляд, матушка вскинула голову:
— Что смотришь? Чужие мы тебе, что ли?
— Не в этом дело, — покачал головой Мюррей с какой-то глуповатой улыбкой. — Аппетит у этого паршивца просто волчий.
Матушка покосилась на него и кокетливо проворчала:
— А тебе это никого не напоминает?
Мюррей расплылся в ещё более дурацкой улыбке:
— Ты меня, что ли, имеешь в виду? Какой я, интересно, был маленьким? — Он мысленно вернулся к детским годам, прошедшим за многие тысячи миль отсюда, взгляд у него затуманился, как у кролика, и из глаз выкатились две слезинки.
— Что с тобой? — удивилась матушка.
Смутившись, он с деланным смешком смахнул слёзы своей большущей рукой.
— A-а, ничего. Я приехал в Китай… Сколько же лет я уже в Китае?.. — пробормотал он.
— Сколько себя помню, ты всегда был здесь, — с расстановкой произнесла матушка. — Здешний ты, как и я.
— Ну нет, — возразил он. — Моя страна не здесь, меня Господь сюда направил, даже документ где-то был, что его святейшество епископ направляет меня распространять веру.
— Эх, старина Ма! — засмеялась матушка. — Мой дядя всегда говорил, что ты — цзя янгуйцзы, фальшивый заморский чёрт, и все эти документы тебе нарисовал один умелец из уезда Пинду.
— Глупости! — Пастор аж подскочил, словно ему нанесли величайшее оскорбление. — Ослиное отродье этот Юй Большая Лапа! — выругался он.
— Как ты можешь так ругать его? Он мой дядюшка и всегда был добр ко мне! — расстроилась матушка.
— Да не будь он твой дядюшка, я ему давно бы всё хозяйство поотрывал! — бушевал Мюррей.
— Мой дядюшка одним ударом осла на землю уложит, — усмехнулась матушка.
— Даже ты не веришь, что я швед, — уныло произнёс Мюррей. — Кто же тогда поверит! — Он сел на корточки, достал кисет и трубку, набил её и молча затянулся.
— Послушай, — вздохнула матушка, — но ведь я же верю, что ты настоящий иностранец, разве этого мало? Зачем на меня-то злиться? Да и не бывают китайцы такие. Волосатый с головы до ног…
Лицо Мюррея осветила детская улыбка.
— Когда-нибудь я смогу вернуться домой, — задумчиво проговорил он. — Но даже если меня действительно отпустят, это ещё вопрос, уеду ли я. Если только ты тоже поедешь со мной. — И он посмотрел на матушку долгим взглядом.
— Никуда ты не уедешь, и я не уеду, — сказала она. — Живи себе здесь спокойно, ты разве не так говорил? Неважно, светлые волосы, рыжие или чёрные, все люди — агнцы Божьи. Было бы пастбище, где пастись. Здесь, в Гаоми, столько травы, неужто для тебя места не хватит?
— Хватит, конечно! Да ещё ты есть, травка целебная, как линчжи, — чего мне ещё искать! — расчувствовался Мюррей.
Пока Мюррей с матушкой разговаривали, ослица, крутившая мельничный жёрнов, залезла мордой в муку. Пастор, подойдя, наподдал ей, и жёрнов снова с грохотом завертелся.
— Давай помогу муку просеять, пока дети спят, — предложила матушка. — Принеси циновку, постелю в тенёчке под деревом.
Мюррей расстелил соломенную циновку под утуном,[34] и матушка пристроила нас там в холодке. Когда она укладывала меня, я стал хватать ртом воздух в поисках соска.
— Ну и ребёнок, — подивилась она. — Бездонная бочка какая-то. Скоро всю высосет до костей.
Пастор подгонял ослицу, жёрнов крутился, размалывая пшеничные зёрна, и мука с шуршанием сыпалась в поддон. Матушка уселась под деревом, поставила перед собой корзинку из лозняка и, насыпав муки в мелкое сито, стала ритмично потряхивать его. Белоснежная свежемолотая мука падала в корзину, а отруби оставались в сите. Лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, попадали мне налицо, освещали матушкины плечи. Мюррей не давал ослице отлынивать, нахлёстывая её по заду веткой. Ослица была наша, пастор этим утром одолжил её, чтобы помолоть муку. Уклоняясь от ветки, она рысила круг за кругом, и шкура у неё потемнела от пота.
34
Утун (зонтиковое дерево) — дерево с округлой или зонтиковидной кроной, достигающее высоты 20 м. Древесина используется для изготовления традиционных китайских музыкальных инструментов.