Страница 53 из 92
Да и как не будешь угрюмым? Хватил Глинин лиха куда больше самого Лепешева. Вырвался с группой мобилизованных из минского котла — попал в другой, под Оршей. Пробился к своим из-под Орши — попал в окружение под Смоленском. Семь кровавых отметин на теле у Глинина, щедро награжден боец фашистскими огневыми автографами, и быть жизнерадостным, понятное дело, ему не с чего.
И все равно не похож Глинин на других людей. За год войны многих бедолаг пришлось встретить Лепешеву, а вот такого обозленного, начисто разучившегося улыбаться встретил впервые. Говорить с Глининым о чем-нибудь, кроме службы, невозможно. «Понятно! Есть! Слушаюсь! Будет выполнено!» — вот весь его лексикон. Попробовал как-то лейтенант спросить бойца о семье, о довоенном житье-бытье, и ничего не получилось. Зыркнул Глинин колючими черными глазами, мрачно отвернулся, сплюнул с ожесточением. Вот и вся беседа. Хотел Лепешев за такое неуважение к командиру влепить Глинину наряд вне очереди, да передумал. Уж слишком горестно сгорбился боец на дне окопа, слишком торопливо полез в карман за кисетом.
Необщителен Глинин. Что с ним сделаешь? Все во взводе давно к этому привыкли. Привык и Лепешев. Неделю назад погиб красноармеец Шилко, бывший вторым номером в глининском расчете. Похоронила немецкая бомба бойца вместе с пулеметом в мелком овражке. Несмотря на жесточайший обстрел, Глинин собственноручно выстругал из фанеры звездочку, прибил ее к палке и установил это нехитрое солдатское надгробие на краю овражка. На следующий день он раздобыл в бою немецкий МГ-34, а от второго номера отказался. Лепешев навязывать не стал.
Вот и таскается сейчас Глинин с трофейным пулеметом. «Не было бабе печали — завела порося!» — шутят во взводе. Оно так и есть. После боя всем отдых, а Глинин рыскает по брошенным немецким позициям — ищет боеприпасы. Позавчера обнаружил в разбитом «оппеле» несколько ящиков с патронами и организовал такой маскарад, что весь полк до сих пор покатывается со смеху. Черт бы побрал этого бирюка. Додумался же! Поймал двух бродячих коров и навьючил на них свое богатство. Лепешев глазам не поверил, когда в расположение полка заявилась эта кавалькада. Впереди Глинин, за ним на веревке две упирающиеся, громко орущие коровы. Все, кто был поблизости, буквально пали наземь. Прибежал майор Лоскутов, сначала рассердился, потом тоже за живот схватился. Еще бы, такой спектакль! Про свои солдатские горести забудешь. Бойцы по траве катаются, недоенные коровы орут, один Глинин невозмутим. Жаль, не оказалось на весь полк ни единого завалящего фотоаппарата…
Правда, за коров полковые интенданты Глинина похвалили. Сытно пообедали в тот день бойцы.
Лепешев глядит, как гнется сейчас до предела нагруженный Глинин, и чувствует неловкость.
— Хасанов! — окликает лейтенант идущего впереди с ручным пулеметом на плече бойца.
— Слушаю!
— Давай-ка сюда машинку. Иди, помоги Глинину.
II
Остатки дивизии скопились у маленького хуторка на крутом берегу Северного Донца. Река делала у кручи петлю, разливалась широким плесом. Внизу, под высоким берегом, густо теснились зеленые вербы, а дальше, у уреза воды, стоял стеной камыш. По понтонному мосту, пересекавшему гладь реки, медленно двигались подводы с ранеными.
Пулеметчики, завидя внизу камышовую речную благодать, столпились у съезда, запереглядывались, завздыхали. Лейтенант без слов понял их. И вправду — в самый бы раз искупаться истомленным, упревшим людям, отмахавшим с двойной выкладкой более семи километров по жаркой степи.
Но купаться не пришлось. Откуда-то прибежал запыхавшийся подполковник-штабист, еще издали закричала:
— Пулеметный? От Лоскутова?
— Так точно!
— За мной!
— Вот позиция. Окапывайтесь, обстраивайтесь. Советов не даю. Размещайте огневые средства по своему усмотрению, — сказал подполковник Лепешеву, приведя взвод к длинной кирпичной конюшне, высившейся на окраине хуторка, у самой береговой кручи. — Имейте в виду — отступать некуда. Сзади мост и штаб дивизии. — Подполковник махнул рукой в сторону приземистой мазанки, приткнувшейся к задней стене конюшни. Там было малолюдно, из дома и в дом лишь изредка пробегали командиры.
Лепешев огляделся. Позиция ему понравилась. Конюшня господствовала над хуторком и двумя дорогами, бегущими к нему из увалистой, изрубленной балками степи. Между конюшней и крайними домами около ста метров свободного пространства. Хуторок разделен двумя прямыми — метров двести длиной — улочками. И это пришлось по вкусу лейтенанту. Излучина реки надежно прикрывала с флангов. Плохо только, что там, на выезде из селения, — обширные сады. Немецкие автоматчики обязательно ими воспользуются.
Все это Лепешев оценил сразу, с привычным автоматизмом бывалого солдата, еще не делая для себя каких-либо выводов. Но и с первого взгляда было ясно — лучшей позиции не сыскать. Кирпичное здание конюшни будто специально построили здесь для прикрытия спуска к реке и моста, наведенного через нее. Хутор и опушка садов простреливались отлично.
— Глинин! Остаетесь за старшего. Осмотрите помещение, оборудуйте позицию! — скомандовал Лепешев, а сам решил пройти по хутору, чтобы оглядеться на новом месте получше.
В Глинине лейтенант не сомневался: пулеметы разместит как надо. У бирюка удивительный нюх на это дело. Двух слов подряд сказать не сможет, а огневой рубеж выберет получше другого кадрового офицера. Самому Лепешеву не раз нос утирал. Впрочем, лейтенант не в обиде. Исполняет свое дело Глинин ненавязчиво, без упрямства. Разместит пулеметы и молча ждет, согласится с ним командир взвода или нет. Лепешев почти всегда соглашался. И не жалеет. Потери в его взводе самые малые.
Бойцы во взводе тоже привыкли, что командир часто оставляет за себя Глинина. Так случилось, что в первых боях выбыли из строя все сержанты, и Глинин как-то незаметно для всех, в том числе и для самого Лепешева, превратился в неофициального помкомвзвода.
Только обойдя хуторок, понял Лепешев всю серьезность положения. Напрасно ругал лейтенант штабников и майора Лоскутова. От стрелкового и артиллерийского полков практически ничего не осталось. Эти полки приняли на себя основную тяжесть контрударов противника, пытавшегося уничтожить или хотя бы задержать вырвавшуюся из окружения дивизию. Возле разрушенных мазанок, в огородах, у поваленных немецкими снарядами плетней лежали раненые.
Жителей Лепешев не встретил: они, видимо, давно ушли за реку.
Спустившись к садам, Лепешев увидел картину еще более безотрадную. Разбитые грузовики, несколько сгоревших бронемашин, дюжина исковерканных пушек, развороченная взрывами земля, брошенное русское и немецкое оружие, и всюду трупы. Жестокая была в садах схватка. Под деревьями перемешались выгоревшие гимнастерки, серо-зеленые фашистские мундиры, русские и немецкие каски… И над всем этим синее небо, жаркое солнце да сладковатый, дурной трупный запах… Видывал виды Лепешев, и все же стало ему нехорошо.
Обочиной дороги, откуда-то из степи, тянулась к хуторку бесконечная вереница бойцов с носилками. Лепешев вышел на дорогу и долго глядел на бескровные лица раненых, на потных санитаров. Там, откуда несли носилки, изредка постреливали.
Наконец Лепешев вспомнил о своих срочных делах и заторопился наверх, к конюшне. По пути помог добраться до хуторка прихрамывавшему артиллерийскому старшему лейтенанту. От него Лепешев узнал, что ночью у хуторка в рукопашном бою был разгромлен сильный немецкий заслон — моторизованный и саперный батальоны, — а также захвачена наведенная ими переправа.
— Слышишь? — Старший лейтенант мотнул головой в ту сторону, где постреливали. — Там, в балке, остатки заслона отсиживаются. А у нас в соседней балке армейский госпиталь. С собой из окружения вытащили. Там еще человек семьдесят тяжелораненых. Успеем ли вынести их оттуда?..
— Надо успеть, — хмуро сказал Лепешев.