Кремль. У

Тов[арищ] Старосило сел и, пока не открылось заседание, сказал, чтобы его заявление не было принято официально:

— Строго говоря, ваши заседания и попытки восстановить храмы — реакционны. Можно докатиться до того, что и мощи будешь защищать от расхищения, а на мощи мне плевать, граждане.

Профессор З. Ф. Черепахин сказал ему:

— Вот я изложу сегодня некоторые тезисы моего доклада в губернию, и посмотрим, что вы на это возразите. Мое предложение, как мне кажется, вполне солидаризуется с вашим мнением.

Т[оварищ] Старосило сидел грузный, большой, в боевой своей одежде, продымленной порохами многих фронтов, и, никого не слушая, думал свое: вот уже иссякают три месяца, в конце коих, как ему дали понять в губернии, его смогут возвратить, если он будет трезв, так как все посылаемые в Кремль начинали пить через два месяца. Тов[арищ] Старосило твердо трезвовал. Он убежденно скучал в уездном затхлом городишке, лежащем против огромных Мануфактур и никак не связанном с Мануфактурами. Раньше город Ужга жил паломниками, гостиницами, ресторанами, в которые ездили кушать волжских стерлядей купцы и офицеры. Доживали здесь свой век чинуши в отставке, любуясь своими особнячками: Кремль стоит высоко над рекой, воздух чист и близки горы для прогулок и для грибов! А теперь в особнячках благочестивые старушонки даже ванные не восстанавливают, чтобы избежать вселения коммунистов.

Старорежимное городское самоуправление паром стеснялось провести между Мануфактурами и Кремлем — фабричной смуты, изволите ли видеть, боялось, тихое благолепие городка потревожить! И мост воздвигли через Ужгу кирпичный, низкий, сводистый, чтоб пароход не смог проскользнуть под него и чтобы фабричные, по шоссе, версты три-четыре шли сюда от фабрики и являлись усталые, смиренные.

Одиннадцать мощей, черт возьми, красовалось в кремлевских церквах, пятнадцать угодников числил в своем активе Кремль и к тому еще четыре чудотворных иконы! В пасху с соседних губерний, уездов и даже из столицы за исцелением и чудесами заполняли город от десяти до пятнадцати тысяч богомольцев. Митрополит выходил в одежде, стоимость которой оценивалась в миллион рублей, — одежду ту все-таки съел волжский голод!.. А мало т[оварищ] Старосило и его предшественники истратили крови для того, чтобы выпросить ассигнования на разборку моста, чтобы под ним пропустить пароход «Полярное сияние» и тем связать Мануфактуры и Кремль. Шесть лет стоит недвижно пароход, и дело ограничивается лишь тем, что приписывают каждый год пароход к новому владельцу — тресту или учреждению. Числился он даже один год за уездным исправдомом. Думали поймать на удочку Мануфактуры… и приписали его к ним, а те тоже схитрили и проектируют теперь Мануфактуры превратить в уезд, а город Ужгу и его Кремль — в волость, и таким образом опять пароход «Полярное сияние» и его голодный капитан окажутся в горкомхозе!

И тов (арищ] Старосило горько рассмеялся, и все удивились, так как проф. З. Ф. Черепахин докладывал, какие наличники удалось восстановить реставрационной комиссии и сколько потребуется испросить ассигнований на восстановление Алексеевской шатровой церкви и что проект о Кремле-музее сможет поколебать остановившееся на месте дело реставрации Ужгинского Кремля.

— Богомазы у вас живут при музее, — вдруг прервал доклад профессора З. Ф. Черепахина т[оварищ] Старосило. — Почему ночует у вас богомаз Е. Чаев?

— Много я разговаривал с этим богомазом, — немедленно ответил профессор, — мечты у него странные: хорошо бы, говорит, иметь шерстяной костюм в своей жизни. В религии сомневается, и откровенно, как член ЦКБУ, я вам скажу, не подослали ли вы его, товарищ Старосило? Не шпион ли, подумал я, или расследователь, так как ко мне приезжает актер Ксанфий Лампадович Старков?

— Кто? — спросил т[оварищ] Старосило.

— Актер академических театров и народный артист многих республик Ксанфий Лампадович Старков. Не делали ли вы, томясь скукой, такого распоряжения и не подозреваете ли многих?

— Такого распоряжения не было. И спать ему здесь незачем, и это я ставлю на вид реставрационной комиссии, и в остальных ее успехах я согласен, пока не будет инструкций, изменяющих ее вид. — Товарищ Старосило вежливо поклонился и вышел.

Профессор З. Ф. Черепахин сказал:

— Вернемся ж к основному вопросу нашего заседания…

— Кандидатуру твою, кандидатуру твою выдвигают, Вавилов, в руководители, в заместители руководителя культурно-просветительной деятельности ткачей. Во-о!.. Разрабатывай дилеммы, рыжий! А у меня пролетарии.

С. П. Мезенцев собрал руками к своему животу три головы «думающих» и сказал так, чтобы Вавилов слышал: «Такая соображения: губерния наша, которая и раньше не была производительной, а жила-существовала на отхожие заработки, теперь в положении города. И вот, окончив уборку, выясняют, что недород… Мы и пошли. Мы приходим в вик и видим столы. «Где же, — спрашиваем мы, — у вас председатель?» Встает такой рабоче-крестьянский мужик. «А вот, — отвечает, — у этого стола». И стол тот, как сосна в лесу, ничем не отмечен, заметьте. Мы подходим к этому столу и прикрепляем заказанный ранее типографский плакат: «Председатель волисполкома». Душа у него смазана. Мы его обдокладываем: так и эдак, а губисполком и центр предполагает ввиду надвигающегося недостатка, вежливо выражаясь, перенести не только производство, но и город на паек и посему приписать все окружающие Мануфактуры деревни и села к городу Мануфактуры, дав им названия пригородов, дав им номера улиц и номера домов, а пока мы представляем вам мандат (от… имярек) и право принимать заказы на номера для домов и на таблички с наименованием улиц. Табличка стоит, писанная на жести, — три рубля, задаток рубль, получаешь квитанцию. Мужик жаден, мужик завидует пролетарию, мужик есть мужик, его надо жмать… Ежли обойти две тысячи домов, а ежли пять…

— Мы думаем! — заорал восторженно М. Колесников. — Гусь-Богатырь, ты посмотри, как мы думаем!..

Едва Гурий закрыл за собой дубовые подвальные ворота, едва он ступил несколько шагов и сухой песок заскрипел под ногами, — как сухой восторг потряс его тело. Он правильно прожил эти первые дни в Кремле, и «тот, который находится с ним», доволен! Профессору даже непонятно, почему замечательный воспитанник Академии отказывается от духовного сана; Хлобыстай-Нетокаевский с изумлением смотрит, как Гурий правит корректуры; Агафья умилена, так как Гурий вдруг во всем согласился с ней, да и она признала правильным печатание Библии.

Монах Николай ждет в типографии первые оттиски Библии! Поломойка и стряпуха Агафья, которую все обездоливали, оказалась не только красавицей, но и великоразумным человеком: она в несколько дней разобралась и в технике печатания книг, и в счете на листы, и даже в весе и в размерах бумаги, предлагаемой типографией.

Свет от ворот скрылся, Гурий зажег свечу. Подвал раздваивался: направо шли монастырские склады, сюда клали на сохранение скарб мирян при нападениях врагов, в мирное время здесь хранили хлеб и даже вгоняли сюда скот, здесь же висели монастырские весы, и здесь монастырь принимал свою часть с мирских промыслов и здесь же измерял добычу со своих обширнейших угодий. Налево находились подвальные часовенки и ниши с останками прославленных отцов кремлевских, и здесь же лежал первоосвятитель кремлевский епископ Варлаам.

Гурий повернул налево. Чем дальше, тем суше и туже воздух. Шаги звучали, как ветер. Темнота, рассеиваемая светом свечи, казалась серой и короткой. На стенах Гурий видел бронзовые остатки подсвечников, канделябров и лампад. Лампады перед могилами епископов тлели неугасимо целые столетия, и в семнадцатом году проезжие матросы с каких-то металлических судов ворвались в подвалы, думая найти здесь офицеров; долго они блуждали, сорвали бронзу и, убедившись при выходе на солнце, что это не золото, не доходя даже до своего корабля, покидали лампады в Волгу.

Воздух поизумрудел, заколебался, Гурий понял, что близко зало, где лежит епископ Варлаам. Сердце Гурия встрепетно встаяло. Он остановился, вздохнул и, высоко подняв свечу, шагнул. Золотой узор изукрашивал намогильный камень епископа. Камень был огромен и темно-зелен. Его привезли из Персии, он похож на ложе, его изголовье изобилует надписями легкомысленных персидских поэтов. Князья ужгинские так презирали басурман, что даже не верили их письменности, надписи эти они считали орнаментом. «И они правы, — подумал Гурий. — Все проходит и забывается, все мысли и поэты, остается один орнамент». Гурий вспомнил грубую скуфью и палку епископа Варлаама, которые хранятся в соборе, епископ, наверное, был скуп, суров и сутул. Он ходил по земле, собирал людей к Христу, он умел их увещать ласково и умел гнать плетью. Он умел их вести…