Кремль. У

Зинаида ходила по уборным, ораторствовала, и ей было приятно понимать то, чего она не понимала, как ей казалось, раньше, насколько капиталисты были жадны и насколько они презирали рабочих, что рабочие могли и покурить-то только в уборных. И еще ей было приятно понять, что с рабочими легко разговаривать и легко их убеждать и отношение их к жизни зачастую детское, легкое и тревожное. Они, например, высказывались против директора только потому, что тот, едучи на тарантасе из Кремля и увидав рожавшую на дороге ткачиху, — проехал мимо.

Ее только несколько задел слышанный в месткоме разговор о Вавилове. Говорили, что Вавилов был два года на рабфаке, человек, по всей видимости, тертый, культурный и что не плохо б выдвинуть его кандидатуру руководителем культурно-просветительной работы Мануфактур. Дело пустяковое, а все отказываются, а если берутся, так чаще всего со скуки спиваются. Разговаривающие хохотали, и Зинаиде подумалось, что выступить против Вавилова не стоит, чтоб не подумали, будто она гонится за мужем своим Колесниковым, приятелем Вавилова, что она ревнует своего мужа, который пропадает среди кутящих у Гуся-Богатыря. Кандидатура Вавилова! Вообще все к культурно-просветительной работе относятся так, что хорошо найти человека, который отлично сочинял бы доклады и мог бы отписываться.

Она остановилась против Вавилова, будучи уверена, что он не голоден, а пьян, и, остановившись и увидав в его руке полотенце, вспомнила, что она забыла вымыть руки, — озлилась и сказала соболезнующей ткачихе, что парень пьян и что это приятель ватаги из «четырех думающих», дурные разговоры о которой уже шли по всему поселку. Уже знали П. Лясных, который бродил подле прудов с хулиганами и засорял и без того засоренные эти пруды; знали Пицкуса, который носится по поселку и которому известно не только то, кто думает купить себе штаны, но даже и кто хочет остричься; знают Колесникова, хвастающегося своей силой и своей красивой женой!

Вавилов увидал ее злые глаза, устремленные на его полотенце. Он хотел ей сказать, но что сказать — он и сам не знал. Рабочие отошли от него со смехом, ему было стыдно. Зинаида взяла соболезнующую ткачиху, которая сразу после ее слов стала чужой и осуждающей. До него донеслись слова Зинаиды; «Разве это человек? Это свинья, ходит по земле, а неба не видит».

Вавилов прошел через будку сторожа последним. И сторож, рябой старик, герой труда, проработавший на фабрике шестьдесят лет, сказал ему: «Шел бы, парень, к Гусю пьянствовать, а здесь и в машине носом расцвести не трудно». «Четверо думающих» встретили его у Гуся криками:

— А мы без тебя все думаем, рыжий!

— Мы придумали такое, — запищал С. П. Мезенцев, — мы такое придумали… Дай, Гусь, ему водки!

Глава третья

о том, что думал т[оварищ] Старосило и как он присутствовал на заседании реставрационной комиссии; как Гурий посетил подвалы под собором Петра Митрополита; как актер Ксанфий Лампадович Старков шел в Кремль и как Еварест Чаев встречал свою мамашу

Первым вопросом, когда профессор встретил Гурия, посетившего реставрационные мастерские, первым вопросом был все тот же: где наконец скрывается Л. Селестенников и почему он не желает посетить профессора? Лицо у профессора было встревоженное и надменное. Он вынул из кармана засаленную открытку. Он передал Гурию ключи от подвалов собора Петра Митрополита, не сопровождая, как всегда, передачу вещи, которую ему приходилось держать в руках, притчей или сказанием. Он вставил только, что сегодня на заседание реставрационной комиссии ожидается товарищ Старосило, видный, но разжалованный постановитель. Он не без гордости показал Гурию мастерские, в которых работало шесть человек мастеров. Он шел, раскидывая маленькими ножками обрывки бумаги, чертежи и рисунки. Он показал Гурию несколько икон, освобожденных от наслоений времени. Гурия всегда обижали освобожденные иконы. Его злила наглая самоуверенность расчистителей, зараженных археологическим зудом и докапывающихся не до того, что талантливей и прекрасней, а до того, что старей. Бездарные эти дураки перепортили десятки тысяч икон в России и испортят еще больше…

Гурий увидел изразцы XVII века, он с теплым волнением дотронулся до тонкой, нежной и синей поверхности их. Над ними еще парил Восток и вспоминались купола мечетей. Он улыбнулся. Профессор напомнил ему, что изразцы эти, возможно, привезены с Востока одновременно с плитой на могиле епископа Варлаама.

— С вашим приездом, — вдруг сказал профессор З. Ф. Черепахин, испытующе заглядывая ему в глаза, — уважаемый Гурий Иванович, наступила некоторая оживленная атмосфера и усложнились события в Кремле, чему я рад, чему я рад! События эти даже отразились на председателе местного совета, который внезапно и удивительной манерой выразил желание посетить заседание нашей комиссии.

Гурий не поинтересовался узнать, какова странная манера т[оварища] Старосило извещать о своем присутствии. Гурий уже был в дверях, когда профессор сказал ему быстро, одной рукой указывая на деревянные козлы, стоящие в коридоре, другой же вращая открытое письмо подле глаз Гурия:

— Заметили, многоуважаемый: постель человека, вскочившего в город на медведе? Я уважаю отвагу, мой сын погиб добровольцем на французском фронте, я позволил Еваресту Чаеву, поскольку он беден, спать в коридоре… Легенды, легенды создаются о том, как я ищу своего сына! И вот актер Ксанфий Лампадович Старков пожелал, несмотря на свои преклонные годы, посетить наш угол. Он уже теперь, наверное, народный артист какой-нибудь республики, вожди плачут, глядя на его игру. Я не спал несколько ночей, я придумал тезисы! Глубокоуважаемый Гурий Иванович, и мне хотелось бы огласить вам тезисы…

— Несокрушимое православие немощно и хило, едва ли вы будете уделять ему ваше профессорское внимание.

— Кто знает, кто знает, милый Гурий Иванович! Но пока я набросал тезисы о том, как и каким путем можно превратить Кремль в некий гигантский музей, не только искусства, но и истории, истории древнерусской, без которой невозможно себе и представить теперешнюю советскую историю.

— Вы предлагаете?..

— Я, собственно, желал бы с вами посоветоваться, и вы один, один сможете и понять меня и помочь, самое главное, помочь мне в моей работе. Обширная история Кремля, подвиги князей, их любовь и ненависть скоро будут, в самом непродолжительном времени, известны всей Европе, и без того интересующейся русским искусством. Мой сын Донат обладает великим жаром любителя истории, и он поведает всему миру, на французском или английском языках, он ими обладает в совершенстве, нарисует историю Ужгинского Кремля, и вся Европа, — я, дорогой Гурий Иванович, был в прошлом году в Европе, во Франции, я видал десятки совершенно гнусных по своим архитектурным достоинствам замков, а посмотрите, какое количество автокаров возит по этим замкам сотни тысяч туристов, — вся Европа, прочтя книги Доната и его школы, его учеников, заметьте, — Европа ринется к нам и обомлеет. «Вот это — да!..» — как говорит мой любимый писатель Глеб Алексеев. Мы подчищаем наш Кремль, вы мне помогаете, я провожу вашу кандидатуру в соответствующих инстанциях, ваши родовые, так сказать, знания безграничны, при иных обстоятельствах мы были б здесь митрополитом или князем. Ведь музейных церквей, строго говоря, в Кремле десять, остальные надо обставить Историческими событиями, чтобы они стали ценны. Здесь был Лжедмитрий, да, был! Маршалы Наполеона кутили в митрополичьих покоях, у меня остались даже их стаканы, в музее. Петр Великий… многие!.. Пилсудский…

— Бог в помощь, — сказал Гурий.

Профессор обогнал его в коридоре. Икона болталась у него под мышкой, он ее захватил, должно быть, вместо портфеля. Он заглянул в лицо Гурию.

— Так, значит, нет? — сказал он шепотом.

— Так, значит, нет! — тоже шепотом ответил Гурий.

Профессор З. Ф. Черепахин посмотрел ему вслед с удивлением и с каким-то удовольствием. Профессор встретил членов реставрационной комиссии: Буценко-Будрина, архитектора из Мануфактур А. Е. Колпинского, представителя власти и партии тов[арища] Старосило.