Страница 91 из 172
Шведский король Иоанн преуспел дипломатии. Развязывая руки для войны с Москвой, он примирился с Данией. Иоанн, узнав о мире шведов с Фредериком, изъявил Магнусу живейшее неудовольствие, обвинив его в сговоре с коронованным братом. Беда не приходит одна. Изменили Крузе и Таубе. Сии командиры ландскнехтов, кочевавших меж наемщиками, вступили в сношения со шведами и поляками и вознамерились для них овладеть Дерптом. Умертвив стражу, наемники вломились в город. Немцев поддержали восстанием дерптские заговорщики. Бегали по городу с зажженными факелами, звали к себе друзей, братьев, кричали, что настал час свободы и мести московитам. Многие горожане оставались зрителями. Изменников не поддержали. Московский гарнизон быстро расправился с бунтовщиками. Одних изрубили, других за стены выгнали. В остервенении несправедливо сочтя иных предателями, умертвили и невинных. Отверженные и ревельцами, не хотевшими ни слушать, ни видеть их, ландскнехты искали убежища в польских владениях, где король и герцог курляндский приняли их с почестями, расспрашивая о российских государственных тайнах, но узнали лишь подробности расправы с опричным заговором.
Магнус, подставленный Фредериком, возвратился со своими воинами на Эзель. Окружение Иоанна, его советчики, ближний круг, Дума боярская, все указывали на сговор Фредерика с Магнусом: Дания избавилась от войны, Россия приобрела на шею шведов.
Наш Иоанн не принимал очевидного. Он прилип сердцем к обаятельному принцу. Тот стоял для него в ряду с Анастасией Романовой, Курбским, младшим Басмановым, другими любимцами. Царь не мог поверить, что такой ладный, улыбчивый, гордый до щепетильности – к примеру, он всегда густо краснел, когда царь долго не предлагал ему сесть, когда сам сидел, жизнью не обожженный, по розовому возрасту не способный успеть и бессовестно исхитриться, мог быть изменником, изначальным троянским конем. Иоанн немедленно послал письмо беглецу, призывая вернуться. Государь посмеивался над обвинениями, за меньшее казня соотечественников. Прекрасный ясноглазый юноша с лицом, обрамленным пушком робкой растительности, просто наклал в штаны при первых трудностях. Упрямы и крепки ревельцы. Чтобы сломить их, потребны величайшие усилия не одно поколение упорных борцов. В неудаче Ревельской осады Иоанн винил не Магнуса, но Таубе и Крузе. Это они, давно замыслив предательство, вступив в переговоры со шведами да поляками, не усердствовали во взятии города. Магнуса и московских воевод Яковлева и Кропоткина царь обелял. Он нашел виновных – немцев. Царь верил во что хотел верить.
Существовал человек, юная девушка, для которой с бегством Магнуса кончилась жизнь. Евфимия предполагала, что Магнус не вернется никогда. Сияющим метеором принц ворвался в ее заплесневелую и униженную жизнь. Слишком обманчивым, эфемерным, сказочным казалось свершение мечты. Заморский красавец-принц должен был забрать ее из России, где она ненавидела уже каждый куст. Самый русский воздух здесь вопиял об убийстве отца, бабки и мамок.
Узнав из Иоаннова письма о скоропостижной смерти нареченной невесты, Магнус примерно представлял, как случилась беда. Он видел Евфимию босой, в длинной белой сорочке, идущей по скрипящим половицам тесных комнат в отцовом Старицком дворце. Вот она со слезами преклоняет колена перед десятком русских богов, стоящими в золотых и серебряных окладах в отдельном углу. Она с сестрой перечисляла ему их с трудом выговариваемые имена: помимо Иисуса и Богородиц, названных по владетельным городам – Владимирская, Казанская, будто в каждом жила своя мать Спасителя, еще и Никола, и Георгий, и Илья, и Сергий, и Михаил. Сколько! На каждое русское имя по отдельному богу на расписанной доске. Евфимия плевала в них, отрекаясь для Магнуса. Разуверившаяся в его возвращении, не пришла ли она к прежнему поклонению? Не плакала ли о душе своей, душе будущей самоубийцы? Живое воображение Магнуса, как наяву, рисовало ему тяжелую чашу, из которой заставляли пить яд родителей, ту, что использовали на сцене скоморохи, какую спешил он вырвать, рассмешив царя с приближенными. Ополоснула ли она стенки сосуда, наполнила ли его свежей отравой – чудовищной, местной, кондовой: отваром грибов, настоем ядовитых? Не помогала ли Евфимии Мария, маленькая девочка, что вместе с ней дрожала голая перед принцем на берегу великой реки московитов? Образы всплывали, очерчивали воздух. Две женские фигуры. Одна смешивает яд, дает сестре. Та медленно пьет и умирает в ужаснейших мучениях, ибо яд русских медленен, несовершенен, как и все, к чему прикасаются их улогие северные руки. Сестра оправляет платье на покойной, та на смерть надела лучшее, бежит возвестить о кончине. Гордячка не захотела жить при убийце-дяде? Как царь улыбался ей? Вез из Москвы гостинцы: блестящий гребень, браслеты. При Магнусе она принимала их, смиренно благодарила, ненавидя.
Магнус признавал вину. Он мог написать ей ободряющее письмо, но он и сам не рассчитывал в Россию вернуться. Евфимия умерла, потому что бежал Магнус. Он вспоминал ее жадный взгляд, надежду во всем теле. Забери меня! Он не забрал, обманул, оставил в той ужасной стране, путешествие по которой в окружении двухсот вооруженных охранников считал своим главным жизненным подвигом. Евфимия была несовершенна. Он видел ее узкий подбородок, выступающие скулы, подтверждавшие принадлежность если и к европейской, то особой, нечистой, низшей человеческой породе. И все же она была девушка, женщина, человек, умерший за него. Так по-глупому умершей. Чтобы заглушить страдания совести Магнус пытался выдумать какую-то несуществующую любовь к некоей датской, скандинавской или германской барышне, крепкой, круглой, с сырным цветом лица, с правильным подбородком лопатой. Эта девушка была дочерью герцога или графа, а то и королевской крови. Дочь властителя какого-нибудь карликового немецкого княжества, на которые рассыпана империя, вполне подходила Магнусу по статусу младшего брата датского короля, но такой девушки в реальности не существовало. Богатое воображение Магнуса бесполезно писало несуществующее. Иногда ему, опьяненному фантазией, казалось, что она есть, и он даже придумывал как звали избранницу.
Шведские корабли вошли в Ревельскую гавань. На берег сошли ратники. Другие шведские силы двигались пеше из Финляндии и уже вступили в Ингерманландию. Иоанн, прежде Финский, теперь и Шведский, посылал войска тем усерднее, что не притуплял обиды за супругу, оскорбительно требуемую московским государем к выдаче.
Царь писал Магнусу, что в случае его возвращения в Россию, завоюет для него Эстонию без датского содействия. Шуйские, Годунов и другие, подобно Евфимии знавшие царя, со злорадством считали: Иоанн заманивает Магнуса на расправу. Они ошиблись. Всю весну Иоанн страстно молился. Подействовала ли на него смерть Евфимии, что-то иное, только он намерился прощать Магнуса согласно Евангелию семь на семьдесят раз. Он не держал зла. Хотя он и выражал неудовольствие поведением царственного брата принца - Фредерика, обвиняя того в нарушении союза с Россией, посредством Магнуса заключенного, и новой дружбой с поляками, самого Эзельского правителя Иоанн оставлял в стороне. Юность и неискушенность выступали его адвокатами.
Иоанн утешал принца в потере невесты, обещал иную – малолетнюю сестру Евфимии Марию, отдав ей и увеличив сестрино приданное. Как Магнус мог забыть вторую девочку, ее мурашки, ползшие по худенькому безгрудому неоформленному тельцу на волжском берегу. Согласна ли Мария? – колебался Магнус. Вопрос в отношении русских девушек был странен, но государь сдержанно отвечал: Мария не против, принц приглянулся ей в прошлую поездку, она ждет его с нетерпением. Магнус подумал и вознамерился в новой возлюбленной найти черты безвременно усопшей невесты.
Пока девочка Мария считала дни до возвращения Эзельского принца, Магнус слал письма брату, императору Священной Римской Империи, князьям Германии, что не суетное честолюбие, но истинное усердие к общему благу христиан заставляет его искать союза с Московией. Он желает сделаться посредником между Империей и великой страной варваров, имея целью совместное обуздание Османской Турции. Сию надежду имел и император и вся Германия, устрашаемая султанским властолюбием. Не раз, и не два турки стояли под Веною. Чудо спасало город и Европу. Однако интересы обиды Иоанна, тесно переплетенные с государственными интересами, влекли его в Ливонию.