Страница 63 из 172
С братьями он в колокола звонил, с ними он пел церковные гимны, часа по три, более - ежедневно. Никто не смел поражаться царской прихоти, когда он прислуживал им за столом, подавая блюда с едой, разливая квас, мед. напитки. Так он замаливал грехи, упражнял смирение, втолковывая себе, что много хуже сидевших перед ним, стоявшим, опричников, молодых да сильных. Однако беспримерные казни не подвигали тех расслабиться, не усомняясь, что скора царского нрава перемена. Они ели молча и жадно, будто в последний раз, кидая на неевшего, непрерывно читавшего молитвы подле общего стола царя кривые осторожные взгляды. За пропуск служб, воинских упражнений и товарищеских трапез неизбежно призывались они в келью к Малюте, и тот пополнял горку выбитых зубов на своем подоконнике.
Особенных любимцев, а из любимцев в отверженные и наоборот перейти можно было в несколько минут, царь жаловал пустошами, еще не имевшими хозяина, опять же – отрезанными от опальных боярских владений землями, иногда отрезал и от собственных владений. Делению на земщину и опричнину, которое он ввел, верил, и не всегда, лишь он сам. Все в Московии, не ошибаясь, знали, что земля, воды, воздух и населенное в них или поверх всецело его, царское.
Деньги он имел с податей и налогов, с вывоза и ввоза, товарных продаж, различных административных и судебных мыт. Деньгами по достоинству одарялось ближнее войско. За ласку и подарки шла ненавистная подковерная борьба. Партия войны подталкивала его к новому походу, сулившему пополнение наград из грабежей. С недавних пор до полудесятка раз за день доносили о измышлениях, заговорах и изменах. Помимо Владимиро-Суздальской земли назывались и Рязань, и Коломна, и Полоцк. Будто бы и разоренная Тверь снова поднимала голову. Сообщали, что опять думает отложиться Казань, а к ней примкнет Ярославль и другие города по Волге. Он медлил. Как водилось, не принимал никакого решения, когда, казалось, сама почва кричала, требуя его.
Малюта–Скуратов, Вяземский, Басмановы и старшие Грязные выходили из себя, поиздержавшись мирною жизнью. Распущенная жизнь, тщеславие друг перед другом скакунами, упряжью, собственною верхнею одеждой, поспешно возводимыми домами, прикупкой поместий и хлебопашцев, размещаемых на них, требовало немалых расходов. Царь же продолжал помалкивать. Ни «да», ни «нет» о новом объезде. Концентрированная ненависть за срываемый суздальский поход сбиралась над определенным в козлы отпущения - Годуновым. Верхушка опричнины его одного считала виновным в медлительности государя. Существовали причины. Он путался под ногами старших. Забьем до смерти – зашептали вердикт. На братской пирушке Малюта пообещал выбить мозги желторотому щенку о стену ближайшей церкви. И, пожалуй, лишь простоватый и прямой опричный воевода допускал, что Суздаль и Владимир по-настоящему виновны. Остальным это было без интереса. Жажда наживы ослепляла, запечатывала совесть. Вотчины многих знатных родов там. В душу не залезешь, но кому не ведомо: бояре думают не согласно с государем. Нужны ли иные доказательства?
Малюта, Вяземский и Басмановы все настоятельнее привязывались предъявить и зачитать письмо Магнуса, словно от письма зависело окончательное решение об отложении ливонского похода и обращении на восток. Бомелий и другие польские агенты, ведя двойную игру с Годуновым, склонявшимся им навстречу, поддерживали, держа Бориса на поводке. Иоанн на мышиную возню лишь посмеивался. Он не испытывал иллюзий в отношении послов или дворни. Он полагал, что чересчур знаком с человечьей мерзостью - рук не отмоешь. И так как для придворных интриганов, в принципе, равно было, виновны Суздаль с Владимиром или нет, он, выматывая их, не торопился читать послание Эзельского правителя. Иоанн игрался с вельможами, как кошка с мышкой. Он выкручивал нервы ожиданием. Поляки же и главные опричники мечтали гвоздями приколотить подложное Магнусово письмо на грудь противодействовавшему им повешенному Годунову. Уже до того договорились, что свет клином на том письме сошелся. Так стремились уличить Бориса.
И снова Малюта и прочие били челом наказать злодеев, свивших гнездо во Владимиро-Суздальской земле. Вместо Географуса свежее испекли доносчиков. Новые клятвопреступники являлись, падали перед царским крыльцом ниц и предъявляли очернительные грамоты. Иоанн дулся, верил и не верил, угадывал подвох, но еще не разражался действом.
Наконец он уступил и приказал через два дни седлать коней. Опричнина вздохнула с воодушевлением. Ставили толстенные свечи, разбивали лоб поклонами в Слободских церквах. На братских пирушках подливали вина поболее, получали затрещину от являвшегося проследить государя, чтобы знали меру, и пили за успех, пили. Опричные кельи полнились разговорами нетерпеливого ожидания. Прошло воскресение, и войско выступило.
Годунов провел эти дни подле матери Марии Григорьевны. Малюты-Скуратовой. Он валялся в ногах, признавался в грехе и молил о пощаде. Он давал руку, сердце, состояние, душу. Он врал, что как татарин знает о спрятанных ордынских сокровищах, что Мария, выйдя за него, сделается богатейшую российскою женою. Не будет знать она лиха, заживет, как хочет. Ежели ей противна супружеская близость его, более не коснется.
Мать Марии, высокая и сухая, вымороченная деспотизмом мужа, с двумя портившими ее зубами, торчавшими сверху впереди, как у кролика, не знала, как поступить. Двоюродная сестра Малюты, принесшая ему фамилию Бельских, которой он прежде гордился, а при смене политической конъюнктуры избегал упоминать, она предугадывала, что ждет ее, когда узнает муж, что не уберегла она дочь. Ей, забитой и мягкой, нравился вкрадчивый, уветливый Борис. Но как Малюта? Такое приключилось! Вероятно. влюбившись в дочь, Борис не удержал себя. Дело молодое, но девка-то подпорчена. Вдруг понесла? Мать глаза проплакала. У стены, обнявшись, заливались слезами Мария с Екатериной. За порогом, сидя на полу, ревел Годунов.
Василий Шуйский, наперсник Бориса, свидетель преступления, потерялся совершенно. Он не донес о происшествии, выступил укрывателем. Василий бродил из одного суздальского монастыря в другой, заходил на Торговую площадь, где пытался забавляться сценками продажи прошлогоднего сена, соломы или выкормленной живности, оттуда шел в Рождественский собор, где находил Якова Грязного с отцом Пахомием. Тот, уже освобожденный от епитимьи, обучал мрачного Якова крючковой музыкальной греческой премудрости. Но где бы Василий ни был, под Святыми ли воротами, у Смоленской ли церкви, у Бориса и Глеба, он не забывал о Годунове, молящем о женитьбе на Марии Скуратовой. Сам он, робевший женщин, отказался думать о Екатерине и не приближался к месту сражения, предоставив победу или поражение другу.
Все же он не представлял дальнейшей жизни вне Бориса. Он привык к его руководству, заменявшему руководство отца. Лишиться Годунова – потерять поддержку в опричном логове. Годунов всегда знал там, где Василий сомневался. И сейчас он знал, что сделать. Только на то и дышала надежда.
Мария и Екатерина шептались. Чего они решат, Бог ведает. Борис не ел, не пил. Лежал под дверьми. Среди ночи за стенами раздался стук копыт, звон металла, переклик голосов. То подступил к белым стенам Суздаля государь с войском.
Нестойкий свет тлел на востоке. Пики, поднятые всадниками, вставали колеблющимся частоколом. Стреляли на ветру хоругви. Тьма совершенно поглощала задние ряды, и от этого опричников казалось больше, чем на самом деле. От войска шел гул, будто прилив. Это воины перед нападеньем повторяли клятву на верность государю. В суровой короткой клятве они отрекались от отечества, забывали отца, мать и братьев ради Иоанна.
Всколыхнулся ветер, и слова стихли. Ждали взмаха руки царя, чтобы пойти на город. Спешившиеся несли из повозок штурмовые лестницы. Скоро возгласят свежие вдовы. Прося о жизни, матери вздымут к лицу воинов скулящих младенцев. Прольется кровь на алтари и церковные пороги. Безжалостно отберут опричники добро, рухлядь, годами копленную, утварь храмовую, иконы, ризы пастырей. Отдадут в столичные заклады на оплату веселию.