Страница 62 из 172
Слово не произносилось, но и Годунов и Бомелий не обманывались. Затеваемое ими именовалось не иначе. как государственной изменой. При неудаче их ждала смерть, и мучительная. Ища опоры затее, Бомелий через Зенке уведомил польского посла Быковского, без ведома которого вообще ничего не делал. Быковский нашел способ предупредить недовольное царем боярство. Скоро о возможном обнаружении живого претендента на трон московский предупредили князей Михаила Воротынского, Никиту Одоевского и старого Михаила Яковлевича Морозова с двумя сыновьями. Они-то и передали новость Шуйским. Вся недовольная царем земщина ждала Георгия живого и готова была поддержать его, когда он въедет в столицу на польских саблях.
Все это было впереди, пока же Бомелий бегал среди реторт и склянок и не знал, что делать с двумя голубями, испытывая неуемное искушение придушить белого турмана. Проклятая русская изворотливость, всегда говорят больше, чем простое «да» или «нет»! Вот и два голубя Годунов послал. Стремясь к желаемому, бежа неопределенности действительного, Бомелий отрядил Зенке скакать к Быковскому с сообщением, что в суздальской могиле нет человеческого тела.
Иоанн тем временем продолжал пребывать в добровольном затворничестве в Александровой слободе. Он часто призывал к себе плененного новгородского архиепископа Пимена, толковал с ним о винах города. Внушал, де пострадал тот по интриге своей, стараясь после удушенного Филиппа (Колычева) занять митрополичье место, играя против Троицкого архимандрита Кирилла, коего царь хотел. Не за склоненье к Литве и полякам, а за собственную гордыню подвел древний город под поток и разоренье. Плененный архиепископ не смел возражать, скорбел и молился. Царь проливал слезы вместе с ним. Архиепископ отпускал царю грехи, главный, что клеветы на город были подстроены, и, ища смирения, ждал суда.
Царь подолгу бродил по дворцу или запирался в своей библиотеке. Настроение от согбенной фигуры его и резких отбрасывающих слов выходило такое, что и приблизиться боялись. Иоанн же раскрывал толстые книги в кожаных и деревянных переплетах и читал по-русски или на греческом о том, какие были короли или императоры и, как слава их разлетелась в прах, сгинули великие державы. Апостолы, великомученики, грандиозные язычники, Плиний, римские историки, юристы были его первыми собеседниками. В словах Марка Аврелия он находил утешение. Быть бы и ему терпеливым в горестях, стойко бы вынести разочарование в старшем сыне, стремительно становившемся его кривым зеркалом, смириться с непроходимой глупостью младшенького, встретить смерть, улыбнуться ей в хмурое лицо со всегдашней к ней готовностью. Сам бы хотел стать философом на троне, только московская жизнь не даст. Здесь любой философ превратится в подонка, иначе растопчут ненасытные подданные, сотрут в порошок. Только кнут…
Рассеиваясь, Иоанн выглядывал в окно. Оттуда открывались хозяйственные дела и варварские забавы челяди. Собравшись на дворе, опричники часами боролись на руках, стреляли из луков в цель, затевали петушиные бои и даже, вспомнив детство, играли в бабки. Пробегавшую мимо предупредительно наглухо закутавшую лицо в платок молодую кухарку, тащившую шайку щей или помоев, осыпали градом глумливых шуток и улюлюканья. Царь, чересчур высокий помыслами, чтобы не искать низменного расслабления, улыбался и прискорбно вздыхал: «Знали ли эти животные, что, к примеру. сейчас истекал греческий месяц фаргелион?» Ничего они не знали и не хотели знать, и общаться с ними царю было одно, что стучать по пустому дереву. Сии домашние рабы заслуживали быть исключительно его материалом, инструментом обдуманных желаний.
Иоанн отходил от окна, шел заглядывать в кельи к ближайшим сотрудникам. У Малюты красный угол сверкал золотом икон, вывезенных из заслуженно разграбленного Новгорода. На подоконнике он для смеха насыпал горку выбитых злодейских, опричных и иных зубов – слава наказанья, коим этот боцман корабля московитов щедро одарял проштрафившихся.
Другое у других. Красавцы Федя Басманов и Гриша Грязной тащили из объездов безделушки. Предпочитали украшенные каменьями. Князь Вяземский собирал в опустошенных боярских усадьбах старинные кресты и книги, которые часто, не читая, передавал государю.
От отца и деда, из подарков иноземных, из забранного в изменнических имениях сложилась его гигантская библиотека, куда возвращался он рано ли, поздно. Он ходил в ней, трогал переплеты, застежки, отдававшие тлением пергаменты. Здесь не было ни одной книги, которой он не читал бы. Многие сохранили тонкого серебра закладки - разновременные следы царского прикосновения. Английские купцы подарили Иоанну очки, тогда редкость. Теперь он мог читать, не напрягая зрения, но вынужденно таил от ближних аглицкое изобретение. В очках никто не видал его. Ослабление зрения шептало о старении и смерти, что приводило в ужас его.
Никто не был достоин разделить пиршество Иоаннова ума. Он едва делился прочитанным. Старшего сына Ивана, предназначенного заменить на престоле, он выучил чтению. Но ум сына наполнялся, не составляя родителю пару. Книги оставались единственным не способным предать собеседником. Иоанн часто велел стелить себе в библиотеке. Беспрестанно ожидая покушения, спал он плохо, и подчас ему казалось он различает шептания мертвых авторов, исходящие из томов. Греки, римляне, византийцы, все на разный лад говорили о тщете. Все кончится. Не доверяя никому из родных и подданных, они не стоили иного, ежедневно ожидая смерти от яда, кинжала, удушения, Иоанн как за зеницу ока трепетал за друга - библиотеку. Гадал, как понадежнее запрятать ее под стены Слободы или вывезти незаметно в Старицкие пещеры. Там и умертвить свидетелей захоронения. Жаль, последний-то убийца останется. Делил же и раскидывал он казну от греха по городам, укроет и библиотеку.
Неугомонные огни совести пытали по-прежнему. Стоя перед письменной конторкой, Иоанн скрипел пером, письменно досадно каялся, составлял наброски покаянных посланий современникам, поколениям новым: «Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох, мне, скверному!.. А я, пес смердящий, кого могу учить и чему наставлять и чем просветить?! Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, воровстве и ненависти, во всяком злодействе…»
Он спускался из покоев к братьям. По возрасту они годились ему в сыновья, происхождения были преимущественно низкого, смелые, дерзкие, бесчестные, продажные. Таких он и хотел, надеясь, что будут преданы, поднятые из грязи. В тихую погоду он любил строить их на дворе, заставлял раздеваться донага. Осматривал тугие мышцы, плотные животы, серые нити сухожилий. Перемешанные с голубыми венами, они огибали суставы, как огибают торговые дороги места опасные, непроходимые. В свежести юных тел, шеренгой переминающихся перед ним, он искал тайну жизни, секрет не увядания, но сил восстановления. Если бы он способен был выпить их молодость, не пожалел бы тогда, потребуй – мучительных новейших казней, ни значительных монастырских вкладов. Самой России он свернул бы шею, имей она одну, за молодость.
Он оглядывал, иногда щупал их чресла. Не замечая красоты в детородных органах, всегда изумлялся провидению, продлевавшему жизнь столь низменно, тупо, слепо. Животворящие соки сбегали сюда со всего тела, дабы умножиться и вовне излиться. Что может быть проще и некрасивее? Обидно, что подобным способом, трением, произошел и он, царь царей, библиотечный античный и средневековый классик, церковных дел знаток, диспутов победитель, и любой, сейчас вытянувшийся перед ним пустой плут. Вон у него сколько врачей, а и они ни ему не дадут вдоволь пожить и сами помрут.
Подвязавших чресла юнцов Иоанн заставлял бороться, и снова любовался на ходившие мышцы, игру сухожилий. Жизнь! Иногда он заставлял соительствовать перед ним мужа с мужем, с проходящей из служанок на время женой. Уже не поражался покорности и показному удовольствию, разыгрываемому перед собой, повелителем. Утомленных борьбой и первыми устыжениями, через которые проходили неофиты, щедро одарял кафтаном с плеча, обильною монетою. Потом под свист принуждал их же гонять пущенного пса. Поймав, душить руками, с тем, чтобы черепом украсить пожалованную лошадь. Пусть верный эфеб примется кусать царевых врагов, как собака, и выметать метлой подалее. Александровские попы несли посвященному верхнюю овчину, подобную монашеской, рясу и остроконечную шапку-тафью. Нередко голодных новобранцев искренне радовали приобретения, и они клялись умереть за государя прежде, чем за Московию. Утверждались клятвою, перед лицом товарищей произносимою. На том дневное представление заканчивалось.