Страница 50 из 172
Басманов поднялся. Иоанн посмотрел на него таким взором, что Алексей Данилович смутился и сказал не то, что хотел:
- Государь, вот давно идет речь о походе в Ливонию, где доблестное войско твое могло проявить храбрость, да случилась задержка.
Опричники загалдели. Оба Григории Борисовичи Грязные, Большой и Меньшой, взглянули на нахмурившегося двоюродного брата Василия Григорьевича, топнули ногой. Не того ожидали они от Басманова. Не то было прежде обговорено!
Но Алексей Данилович Басманов шел издалека:
- Не оттого ли задержка, что стряпчий твой, Годунов, до сих пор не передал тебе письма от королевича датского Магнуса?
Годунов замер с сопливчиком. Царь мотнул головой. Правильно задал вопрос Басманов, только не учел с чем вошел в трапезную Иоанн. Царь встал и птицей метнулся к Алексею Даниловичу:
- Неверно толкуешь, Алеша! Говорил и говорю: я – не царь вам! Вы опять меня в дела государственные впутываете. Я по слабости своей снисхожу, решаю. Попустишь ли, Господи! Неужто не можете вы без меня, мужа греховного, путаника?!.. На что нам Ливония? Белого моря не хватает торговать?
Опричники одобрительно загудели. Ловко подводит Басманов государя к походу на Суздаль. Заголосили:
- Не нужна нам Ливония!
Малюта тихо добавил:
- Своих недругов хватает. Нельзя оставлять супротивников за спиной, готовясь к войне внешней.
Царь посмотрел насквозь Малюты и стремительно развернулся к Годунову:
- Второй и последний раз говорю: неси Магнусово письмо, Борька – ворюга! Чего там намудрил?!
Годунов положил платок, просверлил глазами Басманова. Заметив тонкую улыбку Бомелия, буркнул:
- Не мудрил я!
Побежал за письмом. Земля под ногами горела. Опричники оживились. Жди, окончательно умело повернут Малюта с Басмановым шею государя с запада на восток. Направят гнев царский на Владимиро-Суздальскую землю, а там можно и Нижний с Ярославлем пощупать! Опять не учли опричники скрытую цареву заготовку. Иоанн вдруг крикнул слезливо, сорвал голос:
- Разувайся!
Никто ничего не понимал. Государь же уже стягивал сапог со старавшегося не удивляться Малюты–Скуратова.
- Чего ты, Иоанн Васильевич?!
- Я, божий раб Иоанн, ноги вам, братья, буду мыть, дабы увидели вы все ничтожество мое. Не царь я, не царь, грешник великий! - слезы струились в бороду Иоанна.
Кликнутые вбежали в трапезную с рушниками послухи, внесли ножные чаши. Царь стянул сапоги с Малюты. Пахнуло далеко не райским запахом. Царь опустил мозолистые с черными гнутыми ногтями стопы Малюты в чан. Послух влил воды, и царь стал мыть. В палате наступила такая тишина, будто сама атмосфера сжалась и вот-вот лопнет. Помыв Малюте ноги, царь вытер их насухо рушником.
Князь Афанасий Вяземский замешкался:
- Разувайся и ты! – цыкнул на него царь.
Поняв, что царь будет мыть ноги всем, покорно разулись все опричники. Только царевичи еще оставались сидеть обутыми. Воздух наполнился гнилостным прением.
Князю Вяземскому царь мыл ноги не столь охотно, как Малюте. Вошел Годунов. Царь указал ему на лавку. Борис сел. Царь снял с него сапоги. Иоанн купал Годунову ноги, вороча лицо от прелого запаха, а тот думал, как бы царь сейчас с благочестивым лицом не усердствовал, не дано Борису заместить в сердце Иоанна его любимцев – Григория Грязного и Федора Басманова, ибо на разном он и они поле.
Федор Басманов меж тем неожиданно взрывчато хмыкнул. Терпел, да смешно ему показалось, что царь моет ноги своим подданным. Царь запустил ему в лицо мокрым рушником:
- Пес смердящий! – расплескал чан. – И все вы - бесы недостойные!
Оставив опричников в парализующем недоумении, Иоанн вышел большими шагами. Опричники не смели до еды дотронуться. Годунов сидел с письмом, тупо смотря на него; ноги оставались в чану. Опричники шептались: добро, что царь не заставил их пить воду, в которой ноги им мыл. Спешно разувшиеся царевичи натянули сапоги и ускользнули из трапезной первыми.
Годунов боялся ждать суток. Действовать через женщин, знать, слаб государь к любви! Личная интрига подталкивала Годунова к делам благородным. Ему было выгодно, чтобы спаслись Владимир и Суздаль, ибо не было Борису места в партии войны. Годунову было выгодно, чтобы Иоанн любовь к юношам разбавил привязанностью женской, вновь женился, явил некое, пусть неустойчивое, постоянство. Рассчитывал Борис подыскать царю супругу им, Годуновым, управляемую. Только в этой схеме Борису было место. Если царская жена станет ему послушна, обойдется он и без заносчивых бояр и без опричного хамства. Борис чувствовал: не в мятежах и войнах, а в мирной жизни способен он проявить себя, медленно, ползуче, неназойливо входить в доверие, неспешно подавить соперников собственными достоинствами.
Государь же продолжал находиться в экзальтации. Восторг от самоунижения сменился страстным желанием повторно знать будущее. Он шел к Бомелию. Снова гадал, рассуждал о грядущем. Пробовал звездам доверить, обратиться ему на восток или на запад. Звезды, послушные Бомелию и польскому золоту послушно отвечали: только на восток. Но царя занимала своя жизнь и смерть. Ужасное предсказание сорокалетнему сильному мужчине, что осталось жить пятилетие. Вот и отцу его было дано 54 года, а деду так целых 66. Почему ему столь мало отпущено? Не по грехам ли? И слушая льстивые выкладки Бомелия, Иоанн думал о греховности похода на восточные города. Опять кровь, убийства, разграбление, слезы матерей, немощные старики, валяющиеся в ногах, простирающих к нему руки. Он отчетливо видел, как подталкивают его к походу жадные на добычу опричные псы. Да их, тварей, чем-то надо кормить! Не то начнут жрать себе подобных и жрут, как голодные свиньи в хлеву. Замучают взаимными доносами… Но он же всем сказал, что не царь более. Не спасет ли то? По предсказанию умереть через пять лет должен московский царь, не сказано – Иоанн.
Годунов торопился воспользоваться взвинченным душевным состоянием государя, готовил для него представление. Он разгадал: царь в новой жене ищет повтор потерянной Анастасии, и хотел показать Иоанну в лицах соединение того с подобием мертвой царицы. Удобными для использования он посчитал бессовестного Географуса и Ефросинью Ананьину. Ведя собственную игру, Борис не учел, что опричники не ограничатся глухим неудовольствием на упущение доносчика и очернительной бумаги на Суздаль. Басманов и Василий Грязной, один с сыном, другой с братом, Федором и Григорием, второй час, будто случайно, бродили у царских покоев с готовыми на Бориса ножами. У Федора и Григория припасены были за плечами даже луки с колчанами.
Борис приказал Матвею Грязному привести Ефросинью в боковую дворцовую галерею. Недалече располагались покои Бомелия. Выходя от него после очередного гадания, царь должен был неминуемо наткнуться на Ефросинью. Ирина, сестра Бориса, убрала Ефросинье волосы, как носила покойная Анастасия. На плечо положила длинную весомую косу. Годунов принес из царской ризницы сарафан умершей, ризу царицы и высокий головной убор. Ефросинья одевалась послушно, как велели. Ей не сообщали, зачем и куда надо идти. Она предположила, куда гордость сердца от Якова склоняла: государь предпочел ее, но колеблется Желает посмотреть, как ей царицы наряд придется. Мрачное лицо Матвея, снедаемого противоречивыми мыслями, беспрестанно в сени заглядывавшего, торопившего, будто подтверждало течение вещей. Дальше по коридору терзался муками ревности другой и по-другому влюбленный – Яков.
Давеча брат провел сестру в покои государя, где висел портрет Анастасии Романовой, писанный фряжским мастером, и велел запомнить образ до тонкости. Цепкая, жадная к деталям память тринадцатилетней Ирины схватила картину по черточке. Ныне и без того схожая с Анастасией, Ефросинья возродилась в ее одеянии. Платье был впору. Сарафан вылито обхватил формы. Только на животе и груди зарябились складки. Ефросинья еще не рожала, покойная же Анастасия выносила шестерых.