Страница 48 из 172
Зенке воспользовался, что Матвей отвлекся, и едва не расколол ему голову. Но кистень Якова, опускаясь, крепко дал ему в бедро. Зенке присел, опуская палаш. Следующим ударом Яков способен был раскроить ему череп. Годунов подставил саблю и отвел удар. Матвей отобрал палаш у Зенке. Тот перестал кидаться, вытирая шелковым платком кровь из раны на темени.
Годунов с Яковом повалили «купца». Это оказалось нелегко. Годунов и Яков были субтильные, «купец» же – здоровый черт. Ремнем скрутили ему руки.
Годунов вытащил из-за пояса «купца» смятый в борьбе свиток. Наитием определил: очернительная грамота на Суздаль, Ростов и Владимир. Вот кто должен был преподнести ее государю!
- Не узнал меня, Географус?! – отдуваясь после борьбы, сказал Годунов бродяге. – Я ж тебе и денег дал. Ты же бешеным псом налетел на меня. Жизни хотел лишить.
- Много ли денег дал! Полтину! – буркнул Географус. Во рту его блеснули серебряные монеты, полученные в виде задатка за черное дело.
В покои шел Бомелий. Ему не потребовалось много времени понять, что произошло.
- Клеветную грамоту ты с московскими грамотеями составлял? Или Юрий Быковский из Польши привез?
Щека Бомелия дергалась. Он уступил дорогу, не огрызаясь. Матвей и Яков забрали Географуса с собой. Годунов спрятал на груди грамоту.
Стояла тихая звездная ночь. Окно башенки, где спал Иоанн, еще не светилось. Скоро колокол пробьет полночь, и он встанет. С каким настроением? Какие мысли подскажут ему делать то или другое? Годунов, всецело зависящий от мыслей и чувств государя, с тоской смотрел на башню.
Яков же искал глазами гостиницу. Там темно. Девицы в полночь не встают, а скорее – ложатся. Вот переменить бы в голове Ефросиньи! По-другому взглянула бы она на жизнь! Только и голова Якова нуждалась в переменах. Как всякий человек, он был своего времени.
Подмигивая, Матвей предложил сбросить Географуса в колодец. Яков молчал, Годунов же не возражал. Двор был пуст. Географусу заткнули рот тряпкой, в которую, вместо платка, сморкался Матвей, и опустили в сруб. Сопротивляясь, Географус топорщился пауком. Застрял поперек, раскорячившись ногами в стены. Посмеявшись, достали его и отвели в дальние сени, где хранили до переделки ветхую рухлядь.
Бомелий не находил себе места. Но чтобы не открыть связи с польским послом, к Быковскому бежать он не решался. Предупреждая, пошел к Вяземскому и Басмановым. Они должны были приехать к всенощной. Разыскал их в палате у государевой спальни, склонился в поклоне. Поведал: Годунов – общий враг. Он отобрал очернительное письмо на Суздаль, увел и доносителя.
Главные опричники заволновались. Годунов забрал письмо у человека Бомелия, но не у них. Так он видел и слышал их, разговаривающих с Бомелием, потом и бока ему за задержку с клеветой мявших. У Годунова с собой было два свидетеля. Кто? Бомелий назвал Матвея и Якова Грязных. Опричники переглянулись. Как же с обещавшим богатую добычу походом на Суздаль? Годунов сорвал поход! Если он доложит государю?!
В палату спустился вышедший от государя Малюта. Сказал: Иоанн скоро выдет. Услышав остаток разговора, быстро смекнув, что к чему, Малюта заиграл желваками. Борька не отважится выдать. Я его в дугу сверну! Вместе с тем все понимали: в сложившихся обстоятельствах нельзя выжимать из государя поход, как прежде. Если Годунов доложит, а Иоанн до времени прикинется, что ничего не знает, в большое подозрение попадут те, кто усердствовать за поход станет. Требовалось поджать хвосты. Даст Бог, государь сам к походу склонится. Сейчас сказал он идти в церковь за Святую Русь молиться. Слово царя – закон. Вот они и помолятся, дабы Господь вразумил его пополнить опричные мошны.
Никому не нравилось произошедшее. Василий Грязной обещал заткнуть рот сыну. Григорий и Тимофей Грязные брались внушить Якову. Бомелий шепнул: надо подвести под плаху Годунова. Эзельский правитель Магнус при множестве очевидцев, и Бомелий видал, передал Матвею Грязнову письмо по дороге с обозом из Нарвы. Иоанн то вспомнит про письмо, то при неупорядочности характера про него забудет. Надо напомнить царю с нажимом. Пусть Иоанн его стребует. Остальное Бомелий берет на себя. Покатится голова Годунова с плахи на Поганом болоте! Грязным не нравилось сие. Думали: чего там с письмом? Ни Матвей, ни Яков ничего не говорили про то им. Пострадают Матвей с Яковом, не пойдут ли остальные Грязные следом в опалу? Бомелий пока молчал о главном козыре: подлинное-то письмо Магнуса было у него.
Вошел царь. Все вытянулись, притихли.
На службе в дворцовой церкви стояли опричники. Молились, земные поклоны клали. Косились на Годунова. Борис подошел к Романовым. О чем-то с ними вполголоса разговаривал.
Годунов чувствовал: не справиться ему одному. Владея очернительным письмом на города Низовой земли и самим доносчиком, он мог бы стать ценным боярам. Они, ровно Годунов, стояли на охранительных позициях. Жалко было вотчин. Сознанье своей незнатности угнетало Бориса. Через письмо и доносчика, используя их как аргументы, он желал примазаться к боярской партии. Годунов наклонился, шепнул Василию Шуйскому, что не терпит отлагательства встреча с его отцом. Пусть и другие Шуйские и иже с ними съедутся.
Дома Шуйских стояли в Китай-городе недалеко от дома Романовых. Каменная подклеть, над ним – бревенчатый сруб, крытый ладной, соломинка к соломинке, крышей. Не по рангу было Борису ездить в возке. Он соскочил с седла, привязал к столбцу лошадь и поднялся по высокому крыльцу под навесом.
Войдя, он увидел бояр, густо сбившихся по лавкам. Московия не отошла от подражанья моголам. Вот и сидели бояре в шапках на головах и малиновых, под стать восточным, кафтанах. В царском же окружении образцами были поляки, немцы с голландцами, шведы и далекие французы… Годунов размашисто перекрестился на образа, подчеркивая уважение к роду Шуйских.
Он сразу почуял скрытое недоброжелательство. В доме Шуйских его встречали не так, как во дворце. Там обычно Шуйские заискивали, зная его близость к царевичам. Здесь, в родовом логове, воспринимали в качестве просителя.
Борис собирался уже раскрыть рот, когда старый Федор Иванович Скопин–Шуйский, будто забыв, сказал, что вошедшему сперва стоило бы назвать себя, кто он таков будет, какого роду. Годунов смотрел на сморщенное печеным яблоком лицо старика, как шамкает тот беззубым ртом с опавшими деснами в белом грибковом налете, и думал, с каким наслаждением пристукнул бы он деда, заткнул ему снежно-белую бороду поглубже в отжившую пасть. Одной ногой в могиле, еще утром исповедавшись и причастившись, Скопин-Шуйский грешил снова, унижал Годунова, требовал отчета о предках. Не из Орды ли он, не поганый ли, не мурзы ли Четы рода?
Годунов улыбался, словно не было приятнее вопроса. Он в который раз, будто в удовольствие, изложил подробно выезд его предка мурзы Четы к Иоанну I-му. Умолчал, но знали, что Чета смотрел за великим князем, чтобы не шельмовал с данью. Тот собирал сверх назначенного для собственной казны обогащения. Откупая пред Богом угрызенья совести, щедро раздавал князь нищим из мошны у пояса. Вот и получил прозвище Калиты. Дабы не жаловался в ханскую ставку баскак Чета, откупался от него Иоанн, брал в долю. Так друг друга поняли мурза и великий князь, договорились. После истечения срока просил Калита у хана оставить Чету прежним при нем слугою.
Не помнят ли и другого Годунова бояре – Василия Григорьевича, при отце государя нынешнего воеводой на Витебск и Полоцк вместе Василием Васильевичем Шуйским ходившего? Уж кого–кого, а Василия Васильевича Немого не забывали Шуйские. За него да Андрея Михайловича пришлось отдуваться. Оба отметились в младенчество царя Грозного безудержным самовластьем. В пользу своих разбирали дела не хуже Шемяки. Сие теперь всех Шуйских первородный грех.