Страница 34 из 172
Путь пролегал по воинскому проходу меж крепостных зубцов. Тихий свет струился с востока. Царь подозвал и взялся втолковывать Борису, что согласно выкладкам Бомелия ему, Деве, требуется жена – Близнец, и никак не Козерог. Из дев нужно отбирать июньского рождения. Борис спросил, обязательно ли девы должны быть дворянского звания. Царь отвечал, что то предпочтительно, сугубого приказа в том нет.
На повороте Иоанн вздрогнул от собственной тени. Он покосился на Малюту и Вяземского, выставил Бориса вперед и шепотом спросил:
- Ты видел?
Борис глядел на государя, сверлившего его своими страшными вылезшими глазами, и терялся, чего ответить, дабы не прогневить.
- Там! Там! – вторил царь.- Проскользнуло!
- Видел! – убежденно отвечал Годунов, не знавший, когда кончится ночь. От смешавшегося с вином яда его мутило, выворачивало наизнанку. Пока царь разговаривал наедине с Бомелием, блевал он на лестнице неисчислимо.
- Чего же ты видел? – недоверчиво вопрошал царь и, сотрясся от пробежавшей судороги и вытолкнул стряпчего себя вперед.
Годунова раздражали навязчивые царские вопросы, но он не мог не отвечать. Борис видел дергавшуюся клинышком бородку, выпученные глаза, редеющий волос, шевелившийся ветром на виске, где вылез из-под шапки. Рука царя дрожала на поясном кинжале. Годунову смертельно хотелось спать, но он не готов был разделить участь Гвоздева. Борис отвечал, как в омут кидаясь, угадывая простую цареву тайну:
- Царица Анастасия поперек дороги прошла.
Иоанн отступил пораженный. Губы его раскрылись и сошлись. Он не совладал с речью. Годунов вместо обычного темного ужаса почуял к нему нечто вроде жалости. Но царь не верил уже ни Борису, ни себе, ни кому-либо:
- Врешь! Врешь! Не ходят покойники, - и опять начал: - Точно видал Анастасию? Божись!
Годунов не видел Анастасии, но не смел врать Богу. Царь же стал страшен. Он перестал существовать как личность с разными сторонами, а превратился в страстный вопрос, требующий немедленного разрешения. Глаза Иоанна странно двигались, будто он черпалкой копал в Годунове. Борис сжался. Ищущий ум его от трепета выдавил образ Анастасии Романовой. Борис не помнил ее, мал был, когда она скончалась, но воображение соткало покойную царицу из рассказов. Первая Иоаннова жена проплыла, как живая. Облившись холодным потом, Годунов перекрестился на крест колокольни Ивана Великого.
Царь одно не верил ему, пытал:
- Как одета царица была?
- Со страху не приметил. Прошла, как пролетела.
- Вот–вот!! Говорят, убийцам жертвы мерещатся. Мне не мерещатся, - быстро, проглатывая окончания, забормотал царь. – Я без числа умертвил. За пять лет, что Бомелий накаркал, убью еще немало. За дело! Кнут и кол им наука. Покаюсь! Один кающийся стоит тысячи непокаянных. По бокам от Спасителя убийцы висели. Тот, кто покаялся, первым воссел в Царстве Небесном, одесную. Анастасию я не убивал… - сказал он протяжно.
- Люба царица Анастасия была?
- Цыц, Борька! Я тут спрашиваю… Частишь, точно Елисей Бомелий - люба, люба. Не люба вовсе. Выбрал, выделил, предпочел, но не любил, - последнее Иоанн проговорил по слогам. - Как надругались, как опошлили слово! Борька, знай, я – природный царь и ни с кем достоинством не делюсь. Привязан токмо к делу государственному. Молчи! В Анастасии себя лишь любил. И при ней казнил, резал, топил, травил. Своя рука – владыка, поднималась. Но как же с ними по-другому, скажи?!
Годунов не сказал, однако не согласился с царем. Жива была Анастасия редки и обыкновенно заслужены были казни. При ней во всеобщее благо трудились Сильвестр и Адашев, первосвятительствовал Макарий. Принимался Судебник, созывались соборы. После смерти Анастасии царь чисто с цепи сорвался.
- После Анастасии не могу вторую найти, равную, которую продолженьем своим бы почувствовал. И красивы, и покорны бабы многие, токма они – не я. Напряженьем воли хочу себя в них увидеть, а не видится.
Годунов опять подумал, что непохожа характером на царя была отзывчивая жалостливая Анастасия. У царя же свое было в голове. Шмыгал носом, уткнулся в стену, страдал. Годунов не понимал. Он поймался: вдруг выветрилась жалость. Борис звал Господа, чтобы скорее кончилась мучительная сцена. Смешно кому сказать: Анастасия – другое «я» Иоанна. Царь высказывался, что и самому понятно не было. Борис не проникал в суть, хватал лишь то, что ему полезным казалось. Он, как и Малюта с князем Вяземским, не собирался никому рассказывать о полупьяных признаниях государя. Тот обратился уже и к Малюте с князем, не видали ли они чего. Оба царских любимца мялись. Желали ответить угодное и не угадывали, чего царь больше желает. Колебались: вроде чего-то мелькнуло перед глазами, а что – Бог весть! Малюта и Вяземский знали, что у царя есть главное настроение, когда казнит он врагов своих, и не хотели вникать в его состояние нехарактерное, дело временное, главное – выгоду не приносящее.
Около опочивальни царь отпустил Малюту, наказав кликнуть доктора Лензея. Князю Вяземскому Иоанн велел зайти с собой. Единственно из рук оружничего, головы арсенала, царь принимал успокоительные и снотворные. Вяземский первым пробовал.
Малюта и Годунов шли вместе, не болтая. Благополучие обоих, как и всей знати на Руси, зависело от расположения государя. Низким голосом Малюта шугнул от безделья толкавшихся в переходе шестерых слуг Вяземского. Приближенный Иоанном, князь не оставлял старых боярских привычек, и в опричнине на свой счет содержал надворную команду. Везде ходил с нею, многочисленною. Возбуждал раздражение у завистников к царской милости. Малюта сам из Бельских был скромнее Вяземского и собственных кметей за собой не водил.
Годунов вышел во двор. На срубе колодца в расстегнутой ферязи верхом сидел царевич Иван. Плача и не стесняясь, как надысь не стыдился отец, Иван упал на грудь Бориса:
- Не могу я Боря! Гадко, ой, гадко мне! Чего же веселого, как батя велел? Телу сладко; а семя извергнешь и смотреть противно на девку, что подле корячится.
Борис ничего не отвечал и гладил царевича по вихрам. Недалече ржали шатавшиеся дорвавшиеся до иноземного вина курвы. Лопнула тренькавшая скоморошья струна. Доносились из опочивальни обрывки громкой царской молитвы. Стучали поклоны.
Наутро отдаст царевич Иоанн тысячу рублей в Белоозеро-Кирилловскую обитель, вклад за потерю мальчишества. Государь же воспитаньем сына останется доволен. Растил львенка.
Закинув голову в светлеющее небо, Годунов гадал, отчего не тревожится никто о земле, которую топчет. Всяк за себя, никто за нее, родимую. Алчно, без оглядки потребляют богатства , а земля как обязана. Вечно дающая русская земля. Говорят о ней, вот и царь надысь, только все – с явным или скрытым презрением. Стыдятся Московии.
Возня молодых опричников, от избытка сил сцепившихся в единоборстве, развлекла его. Не обладавший большой физической силой хлипкий Годунов охотно смотрел на вздувавшиеся мышцы и жилы, энергию юных тел. Ловкие и рисковые, они спасут, когда государю и присным опасность придет. Так рассуждали многие о сих тогдашних избранниках.
Прошла ночь. Царевич Феодор звал Бориса с голубятни. В крике был весь Феодор, всегда без задних мыслей. Раскрыв створки, выгонял смурых и скобарей с турманами. Вот веселье! Звякали колокола. Дворцовые, чешась, полоща у колодца лицо, тянулись на заутреню.
Бомелий в синих рассветных сумерках ходил по горнице в колпаке на плеши, халате и комнатных туфлях, диктовал секретарю - аптекарю Зенке письмо на родину о переезде из Новгорода в столицу. Скрипело гусиное перо:
- « Москва удалена на 200 тагенов от Новгорода. Страна меж сими городами столь полна народом, что мы удивлялись смотреть на густые толпы, выходившие к дороге приветствовать царский поезд. Везде земля хорошо засеяна хлебом. Жители везут его в Москву в огромном количестве. Каждое утро я наблюдал от семисот до восьмисот подвод, едущих с хлебом и рыбой, другим сытным продуктом. Иные везут хлеб в Москву, другие везут его оттуда, и среди перевозчиков есть такие, которые удалены не меньше, чем на тысячу тагенов от рынка, где происходит торг. Передвижения в Московии производятся зимой на санях, а летом на телегах. Едущие за хлебом в Новгород или Москву живут в северных частях владений великого князя, где холод не позволяет произрастать злакам. Взамен северяне привозят в Москву рыбу, меха и шкуры животных. Обмен часто совершается без денег или платят куньими шкурками, что является древним, едва сохраненным реликтом. Лошади здесь крепки, хотя лохматы и малы ростом. Одна лошадь, запряженная в груженые сани, способна провезти до 300 тагенов в три дня. Зимой дороги крепки и гладки от мороза, но весной и осенью они покрыты глубокой грязью, и путешествие весьма затруднительно.