Страница 29 из 172
Наутро вступив в город, царь с удивлением увидел на улицах перед всеми домами столы с изготовленными обильными яствами. Так было выполнено по совету наместника князя Юрия Токмакова. Псковичи стояли у домов с женами и детьми, держа на рушниках хлеб с солью. Преклоняя колени, благословляли царя и опричное войско его со словами: «Государь великий князь! Мы, верные рабы твои, с любовью и усердием подаем тебе хлеб-соль. С нами и животами нашими твори волю свою. Все, что имеем, и мы сами – твое, самодержец московский!»
Игумен Печерский Корнилий, по преклонным годам не пугавшийся разделить судьбу новгородского архиепископа Пимена, оплеванного и привезенного в Псков, встретил царя на площади у церквей Св. Варлаама и Спаса. Царь принял его и духовенство милостиво. Вышел из возка, где ехал, поднял упавшего игумена с колен. Прошел в храм Троицы, слушал вместе с ним молебен.
После службы подвели Иоанна к гробу Св. Всеволода Мстиславовича, на века заслужившего благодарную память правления. Царь поклонился гробу. Попробовал поднять лежавший сверху меч, принадлежавший Всеволоду. Тужился и не смог. Улыбнулся без обиды.
В монастырской келье старец Саллюс Никола отказал царю в благословении, без ума предложив вместо искусить сырого мяса. Смущенный царь отвечал: «Я – христианин, и не ем мяса в Великий пост». Не робевший смерти пустынник сказал: «Ты делаешь хуже: питаешься человеческой плотью и кровью, забывая не токмо пост, но и Бога!» Никола пригрозил царю, предсказав будущие несчастия. С измененным лицом царь выскочил из кельи. Велел войску горожан не обижать и собираться к отъезду.
Оставшись наедине с заросшим немытым юродивым, одни ногти длинной с вершок выросли, закрутились, Годунов обнял Николу и, всхлипывая. спросил: чего ты не приехал в Новгород?! Я выглядывал тебя, прежде уговорившись.
Царское войско пошло в Москву. Туда везли знатных пленников, включая низложенного новгородского архиепископа Пимена. Ждали суда. Обозом следовало награбленное добро. Ехали не получившие назначения иностранцы. Судачили про строгость государеву.
Матвей тихо покачивался на Беляке. Перебирал в памяти, как по дороге из Пскова опять заскочил в Новгород. Василий Григорьевич с дядьями ездили к Ананьиным. Семья посадника соскоблила гарь с обгоревших стен, положила на терем новую крышу. Сидели в красной горнице, сватали Ефросинью. Матвея в дом не допустили. Он кружил рядом.
Родители невесты не прочь были породниться с сильными опричниками, но еще ждали, выгадывали, Ефросинью переценивали, не подвернется ли кто побогаче и повлиятельнее. У дочери не спрашивали, своего мнения иметь ей не полагалось. Кого выберут, с тем и жить и станет. Стерпится – слюбится, и верна мужу быть! Порешили погодить до Красной Горки.
Нарядно одетая Ефросинья, в пурпурном сарафане и кокошнике, осыпанном речным жемчугом, выглянула из соседней горницы с глазами заплаканными. Сердце ее склонялось к Якову. Да не с нее спрос! Исстари велось, что старший племянник в роду предпочтительнее четвертого младшего дяди.
Слезы Ефросиньи заметили – от счастья. Матвей ездил по улице и улыбался, предвкушая обладанье женой красавицей. От тайных мыслей оторвал послух, принесший весть, что немедля зовут его к Годунову. Матвей угрюмо подумал о Магнусовом письме и не ошибся.
Миновали Тверь, приближались к Старице, вотчине Владимира Андреевича, покойного государева двоюродного брата, в прошлом году по обвинению в измене казненного. Иоанн опасался, не все враги перебиты, ждал засады. Посылал вперед летучие отряды разведчиков.
Годунов ожидал Матвея с дядей Яковом и Василием Шуйским на Старицкой дороге. Нахлестывая лошадей, брызгая грязью из-под копыт, поскакали вперед войска под предлогом разведки, искали спокойное место. На ходу Борис говорил Якову. До Матвея донеслось:
- Сыграл я, как ты показывал, да сбился со счета.
- Подъезжая к Новгороду, услыхал я ошибку в переборе, - отвечал с доброй улыбкой Яков.
Борис предупредил:
- Никому не болтай, что на колоколах меня учишь.
Тверская земля была разграблена опричниками еще на пути в Новгород. Там и сям лежали разлагающиеся людские и лошадиные трупы, брошенные со сломанными осями пустые повозки спасавшихся бегством.
Когда опричники остались позади, Годунов сказал Якову и Шуйскому оставаться на дороге, сам же с Матвеем въехал в лес. У семнадцатилетнего набожного и неопытного в любовных делах Годунова который день голова болела, как исполнить царское поручение, сыскать прекрасных невест. Не находя выхода, он, по начинавшему складываться у него обыкновению, решил переложить решение на кого-нибудь другого, обязанного ему.
Осмотрительный Борис пробирался на коне меж серых стволов безлистных деревьев. Добрался до поляны, окруженной сухостоем. Большие черные, размером с курицу, дятлы-самцы долбили с глухим неприятным стуком дубы. Обваленная кора широко валялась округ. Птицы обнажили деревья, и те стояли серо-рыжие беззащитные, мертвые, убитые прожорливыми птицами. Пестрые самки перелетали с ветви на ветвь, но не оживляли картины, напрягали вниманье неуместной красотой оперенья, пиром жизни там, где лишь треск, шумное качанье расщепленных стволов, разложение.
Еще дальше, сразу не замеченный, валялся труп безвестного бродяги. С невнятным урчанием человека рвали волки. Вороны соперничали с четвероногими, всякий раз взлетая, когда раздраженные волки щерились кидались на супротивников.
- Насчет Магнусова письма. Догадался? – развернул лошадь к Матвеиному жеребцу Годунов.
- Как не догадаться! – угрюмо вздохнул Матвей.
- Никому до меня письмо не показывал?..
Матвей с отрицанием молчал.
- Кто корону рисовал?
Вороны заграяли. Хрустнул валежник. Матвей оглянулся по сторонам. Неужто человек какой идет, который избавит или отдалит неприятный разговор. Годунов не отводил от Матвея карих
Глаз, не искал причины шороха. Глаза его не бегали, как могло бы быть с Матвеем при подобных обстоятельствах. Выбрав уединенное место, Годунов не сомневался: никто не слышит.
Матвей перевел дух:
- Яков рисовал.
- По чьему наущению?
Новый тяжелый вздох:
- По-моему.
Матвей упрощал Годунову задачу, и Борис улыбнулся:
- Ты вел обоз. Тебе Магнус давал письмо, люди видели. На тебе ответственность. Чего сразу честно не признался?
Звякнуло стремя. Матвей соскочил с коня, схватил Годунова за ногу. У того мимолетный страх проскочил в глазах: как бы дурак не прибил часом, воспользовавшись недоступностью чащи. Но Матвей, ухватившись за сапог Годунова, ныл:
- Прости, батюшка! Помоги, батюшка! Не сберег письма, посеял!
Гнувший подковы великан превратился в младенца. Плакал, униженно молил, слюнявился, целовал голенище. Годунову стало неприятно, он готов был сквозь землю провалиться, жалел о затеянном разговоре. Никакого права не имел называться батюшкой этот не знавший женщины юноша. Перед ним унижался ровесник. А Матвею так хотелось жить, дышать, ощущать в себе молодую переполнявшую тело гибкую силу. Жить пока весело и легко. Он не износил организм, как дедушка Костка. Ему еще жениться, наслаждаться любовными утехами, сладко есть да пить, тешить честолюбие ростом в государевой службе. Моля Годунова, внутренне признавая, что умнее тот, Матвей пылал ненавистью за предъявленный счет. Сию минуту гроза бы миновала, а там был бы случай, счелся б он с Борисом.
Борис коленом оттолкнул Матвея, показывая: не надобно слез.
- Головой бы подумал, как такое письмо государю преподнести, с рисунком. Не слыхали и не видали писем подобных. Эзельский властитель Магнус – не ребенок, чтоб ему в письмах вместо слов гербы малевать. Письмо же показать придется, оно в книгу полученным вписано. Уверен ты, что старое письмо не сыщут?