Страница 157 из 172
Яков нацелил палицу в живот племяннику. Тот суетливо прикрылся малым всадническим щитом. Палица со скрежетом зацепила щит, ослепила огненным всполохом. Шипами врезалась в кольчугу на плече Матвея, заставила повиснуть руку плетью.
Подле метались брошенные лошади. Гнедой Матвея сделал круг, искал - не нашел выхода из заграждения. Скакал к тяжело раненой Томиле. Кобыла, обескураженная страданиями, кровь обильно капала из ее распоротой боковины, словно чуя вину перед добрым хозяином за его падение, вдруг лягнула гнедого. Толкнула передними копытами, куснула в шею. Гнедой крикнул и, пятясь, толкнул задом Матвея.
Не ожидавший Матвей повалился. Яков позволил племяннику встать. Враги снова сшиблись Сабли цепляли снег, грязнились о золе. Ошметки летели в лица. Толпа рычала, требовала завершения. Ставили деньги на победителя. Матвей сорвал с головы шлем, ударил шишаком Якова. Дядя уклонился острая верхушка прошла мимо, но шлем распорол щеку. В мгновение Матвей выхватил из-под полы длинный нож и пырнул хитрым взмахом снизу в подреберье. Яков повис на ноже, и следом волны криков зевак покатились от стен Кремля в Замоскворечье. Слабый голос страдающей женщины легкой птицей нырял и выскакивал из грома торжествующей дикости.
Постояв над умирающим некоторое время, сняв по-обычаю шапку и поклонившись до земли троекратно, Матвей прошелся вдоль толпы, на ходу отирая взмокшее лицо, придерживая раненую руку. Чуял Ефросинью и не нашел ее, опустившую голову.
Матвей поймал узду своего гнедого и вполоборота выслушал приговор тиунов, волостелей, дьяков, старосты да новгородского предстателя, объявивших его невиноватым по выводу чужих закупов в урочный день. Противник Матвея умирал. Судороги улетавшей души сотрясали его. Снова Матвей подозревал, что Ефросинья недалече. Искал ее, зевак расталкивая. Наткнулся на орду Грязных. После казней, вырвавших кусок поросли, и роспуска опричнины продолжали Грязные служить царю, прозываясь дворцовыми людьми. Не поддерживали они случившегося: опять тень ходила над родом. Суд привлекал внимание к семье. Жизнь же научила не высовываться. Все отводили глаза, на лед глядучи. Лишь молодой Тимофей жадно щупал лучами взоров брата. Не чурался боковой Ошанино-Молчановской ветви, пестуна Константина Борисовича, ежели согласиться с Матвеевой нечистокровностью.
Хмельной царевич хватанул Матвея за рукав. Матвей сморщился, будто схватили за руку раненую, хотя была не та. Отвечал на ласковые слова царевича без угрюмости. Царевич сыпал Грязному в карман серебро победы. Почитая себя единственным наследником дядиного имущества, Матвей, вскочив на гнедого, подцепил повод Томилы. Поехал к Кремлю. Гнедой дышал тяжко. Томила роняла кровь. По пути встретились в заношенных опорках, без шапок, в рубище. То вели на торг малоценную мерю. Матвей проехал мимо, взаимно обдав потным конским и человечьим густым духом.
Необычные преобразования совершались в мешавшемся сознании Якова. Он не чуял боли раны, притуплявшей, оглушавшей, пронизанной точно резкими лучами света, кликавшим к вечерне перезвоном. И ум, расширившийся и объявший милую землю, родившую, вскормившую и растерзавшую, узнавал гулы тверские, псковские, новгородские, рязанские, целых градов, отпустивших в Москву прежних печальников. Их гудливый перетолк, не подлинно радостный, как исключительно отечественное, забавный в вымученном оскале низкой бодрости, превращающий любую шутку в торжество юродства, поднимал и растворял в цвету срезанную душу. Господь простирал милостивые длани. Яков видел доброе суздальское лицо, схожее с дядей Косткой, вспоминал его предсмертные слова о тщете на земле оставляемого, не бранил Матвея: так сложилось. Умереть, не узнав мучительных страданий старости, несвоевременной болезни, не выигрыш ли? И он умирал, не видя Ефросиньи, лежа в мокрой золе на льду реки, но уже не замечая промозглости, уносясь младой жизни под высокими неуступчивыми стенами Кремля, не подавляемый ими, не переживая ни пиетета, ни восторга. Глушь, топь, чаща, торжище - не одно? Мягкосердечная ладонь Господа касалась пальцев, тянула без осуждения. Званый поп тыкал крестом в недвижные губы, вопрошал о покаянии. У Якова не хватало сил отвечать. Наспех его приобщали святых тайн. Он же узнавал великие тайны, кои не способен был донести над ним склонившимся, ни священнику, ни зевакам, то требовавшим развлечь безжалостной братоубийственной схваткой, то ныне искренне жалевшим.
Царевич Иван глядел на смерть, далекий ее губительной обновляющей сути. Обманчивая сила молодости играла в пьяном сердце. Являвшееся выглядело ясно. Всякий вызов имел только един ответ. Не повезло служаке! Вот потянулись Грязные прощаться. Что ж, у отца много служилых. Найдется кому заступить место павшего, чай, не перестали рожать на Москве. Отца Пахомия, невразумительного чудного странника, сухими трепетными перстами закрывшего глаза Якову, гнал подлинный судейский поп, державшийся на поле поединков, да чего-то замешкавшийся.
Последнее, что ощутил Яков: сильнейшую ломоту в голенях и руках в тех местах, куда Спасителю вбивали гвозди при распятии. Яков испытал зудящее желание повернуть голову и подтвердить, есть ли что на ладонях или в ногах, только земля уже сворачивалась стремительно уносящимся в небо ослепительной белизны свитком.
Ефросинья не подбежала к Якову, не склонилась, не зарыдала прилюдно. Ни чем себя не выдав, она бежала в Кремль к кудеснику Елисею Бомелию. Верила в чары его по Руси гремевшие. По себе ведала: раз воскресил ее из гроба, отчего не воскресит Якова? Сделай, чего хочешь; возьми, что можешь. Верни сокола ненаглядного. Бомелий с аптекарем Зенке стоял над дымящими склянками. Интерес ученого блеснул под желтыми морщинистыми веками. Он пронизывал Ефросинью взором совиным, немигающим. Упустить ли в дремотной стране случай подворачивающийся, когда женщина сама на испытание согласна. Взяв инструменты, среди коих были ножи с щипцами, Бомелий по шубе катился к реке. За ним мелкими шажками бежал, пряча за полой кафтана глубокую плошку, Зенке.
Народ расходился с ристалища. Откатилась далее ватага царевича. Сошел со стены царь. Но многие видали, как Бомелий сел на лед возле умершего и, спустив с того порты, вылущил острым ножом мошонку и бросил в плошку, аптекарем поданную. Зеваки обомлели надругательству. Мертвый Яков за время оно не шелохнулся. Способен ли? Суеверной толпе показалось: еще дышал.
Бомелий с Зенке влезли на кремлевскую гору. В своей палате, по-немецки - лаборатории, лекарь через трубку ввел возлегшей, та более не ходила к мертвому, Ефросинье теплое семя Якова внутрь бабьего приемыша. Ефросинья не пужалась, не стыдилась врача и аптекаря. Ей ли? Лежала недвижно на лавке два недлинных весенних часа. Потом, неузнанная, еще ходила по острогу. Сыскала в дворцового художника-фряга. Дав ему венгерских золотых, заставила тоже сойти на лед.
Грязные, кружком отдавши поклонами честь смерти, уже грузили на подводу труп родственника. Все супились, сморкались. Многие, среди них не было Тимофея, осуждали Матвея, не решившего спор полюбовно, сразившего дядю. Художнику не давали времени. Тогда он сел в телегу, везшую тело в один из Грязновских домов. Размашисто на листе веленевой бумаги сделал мелком набросок. Художнику не препятствовали. Упустили допросить, кто сие дело необычное заказывал.
В горнице дворца художник наскоро выполнил масляный портрет покойного. По просьбе Ефросиньи раскрыл глаза. Написал их по рассказу. Яков вышел, как живой. Забрав невысохший портрет, Ефросинья пошла.
За Неглинкой одернул ее за плечо Матвей. Силой втолкнул жену в возок, опустил полог. Заткнув рот, не подпуская к выходу, крикнул ямщику: «Погоняй!» Ефросинья дралась кошкою. Кусалась, царапалась. Обессиленная сопротивлением, присмирела. Занятый борьбою, а потом мыслями, чего делать далее, Матвей не заглянул к ней в кошелку, где лежал портрет соперника, уже довольно измятый. Нашел позже. Немедля разодрал картину в клочья, выкинул.