Страница 37 из 60
— Были и заметки, — возразил Ожеховский.
— Какие-то туманные, неясные. С сегодняшнего дня будем помещать только дельные материалы, затрагивающие важные для всех вопросы. Одним словом, наша газета должна иметь четкую идеологическую направленность.
— Не любят ребята писать… — Клепняк, по-видимому, выразил мнение всей редколлегии, потому что остальные согласно закивали.
— Редколлегия для того и существует, чтобы научить их писать. А как вы это сделаете — ваше дело. Вы должны заинтересовать товарищей. И еще одно. Первый номер выйдет без художественного оформления. Договорились?
На лицах курсантов застыло удивление.
— Посмотрим, что из этого выйдет, — заключил Брыла. — Если мы заинтересуем батарею такой стенгазетой, тем интересней будет читать очередные номера, уже красочно оформленные. Ну а теперь о содержании заметок. Предлагаю первому взводу тему «Почему армия с радостью приняла декрет об аграрной реформе?», второму — «Об Июльском манифесте», третьему — «О случае дезертирства в нашей батарее» и четвертому — «О братстве по оружию с воинами Советской Армии». Согласны?
Курсанты беспокойно переглянулись. Ошеховский снова выразил опасения присутствующих:
— Не захотят писать…
— Это уже ваше дело, перед вами стоит важная политико-воспитательная задача. Есть еще вопросы?
Все молчали.
— Хорошо. Итак, завтра вечером дадите мне подготовленные заметки. Помните, что вы должны тесно взаимодействовать. Надо почаще собираться и отоваривать актуальные вопросы, чтобы каждое событие тут же находило отражение в газете. Ну, за работу!
Когда все двинулись к выходу, Брыла попросил Кшивку задержаться.
— Останьтесь, хочу поговорить с вами.
После ухода курсантов Брыла, критически глядя на висевшего на стене вырезанного из бумаги орла, обратился к Кшивке:
— Это ваша работа?
— Да.
— Почему у него обрезанная голова?
Кшивка смутился и неуверенно пробормотал:
— Это все подпоручник Слотницкий… — и замолчал.
— Что? Отрезал у него корону?
— Так точно.
— А зачем вы изобразили его с короной? Вы что, монархист?
Курсант усмехнулся:
— Нет, ну что вы… Просто так, по привычке.
— Вы, наверное, знаете, что символом нашего демократического освободительного движения был орел без короны.
Кшивка молчал.
— Слотницкий говорил вам об этом?
— Нет. Он велел лишь срезать корону.
— Ну хорошо. Поговорим об этом еще раз со всеми курсантами батареи. А теперь хочу обсудить с вами замысел плаката, который вам предстоит нарисовать. Я это вижу так: на переднем плане — простой молодой парень, рядом энэсзетовец сует ему в руку револьвер, показывая на идущего человека в рабочем комбинезоне. Вам ясна идея плаката?
Курсант кивнул.
— Сегодня вы сами воочию убедились, как они действуют. Несколько дней назад застрелили молодого парня, рабочего, отца маленького ребенка. За что его убили? За то, что на заводском собрании осмелился сказать, что никогда больше не вернется власть капиталистов, что мы будем бороться за свободу против немецких и своих фашистов. Вот памяти этого человека и посвятите свой плакат.
— Не знаю, сумею ли…
— Сумеете.
После минутного молчания Кшивка вынул из кармана карандаш и на листке бумаги стал делать набросок размашистыми, смелыми штрихами. Брыла с интересом наблюдал за его работой.
— Вот так… Именно так я себе это и представлял. Замечательно!
Члены редколлегии приступили к работе сразу же после возвращения курсантов с совещания. Однако начало не предвещало ничего хорошего. Ирчиньский отправился в свой взвод. Курсанты сидели за книгами и тетрадями.
— Кто из вас напишет к завтрашнему вечеру заметку в стенгазету об аграрной реформе? — спросил он.
Курсанты на миг подняли головы, но тут же вернулись к своим занятиям — желающих не оказалось. У Ирчиньского вытянулось лицо. Он попытался было уговорить их:
— Надо написать… Хорунжий поручил…
— Пусть редактор и напишет! — сказал кто-то язвительно.
Потеряв всякую надежду, Ирчиньский обратился к Берендорфу:
— Скажи им, может, тебя послушают…
— А мне-то какое дело? — безразлично пожал плечами заместитель командира взвода.
После минутного раздумья Ирчиньский решил обратиться к Карчеку:
— Слушай, Карчек, вот ты все время говоришь, что реформа нужна. Ты из деревни, напиши…
— Отстань, у меня своих дел невпроворот.
— Карчек должен написать! Говорить-то он мастак, чуть было не подрался в Люблине с этим, ну как его… которого отправили обратно в запасной полк, Помпите, когда лам читали Июльский манифест?
— Напиши, Карчек, — засмеялся кто-то в углу.
— Конечно! Ты же был в Батальонах Хлопских, вот и напиши, за что боролся.
— А вы что думали, не напишу? Возьму и напишу! — вспылил Карчек. — Так напишу, что у тех, кто в сговоре с помещиками, печенка лопнет!
— Не грози, а напиши, — добавил Берендорф. — Не спеши и не делай орфографических ошибок.
Ирчиньский, довольный, приступил к занятиям.
— И чтобы к завтрашнему дню, — бросил он еще раз Карчеку, который что-то уже писал в тетради.
Во втором взводе было полегче. Ожга сам захотел написать заметку. Его не смутили даже колкости ехидно улыбающегося Роттера:
— Посмотрите, какой усердный! Хочет, по-видимому, дослужиться до ефрейтора.
И в четвертом взводе обошлось без принуждения. Заметку о братстве по оружию с воинами Советской Армии решил написать Мулик. Все знали, что немецкие жандармы схватили его с оружием в руках и собирались казнить во Влодавской тюрьме. Но загрохотали залпы советских орудий, принесших свободу польской земле. В числе других арестованных был освобожден и Мулик…
В третьем взводе Ожеховский просил всех, уговаривал. Не помогло. От него отмахивались, как от назойливой мухи. В конце концов он решил написать сам. Заметка получилась скучной, неинтересной. Ни слова по существу дела — о случае дезертирства в их батарее, никаких конкретных выводов.
Вечером по батарее разнеслась весть, что Кшивка рисует какой-то плакат. Интерес возрос еще больше, когда прошел слух, что художник «ушел в подполье». Ему отвели преподавательскую, куда вход курсантам был запрещен, а когда туда заходили заместители командиров взводов, Кшивка прикрывал плакат. Его освободили даже от поверок, и он с удовольствием рисовал допоздна.
Около одиннадцати часов вечера в комнату вошел старшина батареи. Тихо подошел к столу, на котором лежал лист ватмана с рисунком.
Заметив старшину, Кшивка встал.
— Сидите, работайте, работайте, — сказал тот, с интересом разглядывая плакат. — Ну и придумали… Смотрите, как бы вас за это не кокнули.
— Я никого не боюсь.
— Ну-ну… А карьеру сделаете наверняка. В этом нет никаких сомнений, — проворчал Зубиньский.
IV
Орликовский курил сигарету без всякого удовольствия. Сделав последнюю затяжку, бросил окурок на пол и раздавил ногой. Затем снял фуражку и вытер лысину платком. Несмотря на холод, он вспотел.
— Пусть все катится к чертям! — выругался он. Он нервничал все больше, хотя и пытался взять себя в руки. Вся эта история не предвещала ничего хорошего, и предчувствие не обмануло его. Еще вчера, получив вызов в Главное управление политико-воспитательной работы Войска Польского, он понял, что положение неважное. С тех пор Орликовский постоянно думал над тем, почему он отнесся невнимательно к акту, копию которого оставил ему майор Фульда. Теперь этот проклятый акт у него с собой. Капитан читал его сегодня несколько раз. Пытался подготовить кое-какие контраргументы, но в голову ничего не шло.
Майор Фульда прибыл в Хелм неделю назад с проверкой, которая продолжалась четыре дня. Присутствовал на занятиях, беседовал с курсантами и офицерами, совещался с полковником Ольчиком и начальником учебного отдела.
— Обычная проверка, — успокаивал себя Орликовский, наблюдая за Фульдой. Без всякого интереса выслушивал его замечания, давая объяснения. Капитан с облегчением вздохнул, когда проверяющий начал готовиться к отъезду. Настроение ему испортил только этот акт. Орликовский счел его чересчур резким, необъективным. Вызвал Лиса, которого считал способным политработником, и показал ему акт.