Чешская рапсодия

В полку Голубирека за короткое время сменились почти все командиры. Был ранен Ян Пулпан и адъютант командира полка Нога, а уйти из полка им было некуда, и лежали они в фельдшерской палатке дивизии, держа при себе оружие. Семена Веткина заменил в штабе Вацлав Сыхра. Он вернулся из Москвы слабый, точно осенняя муха. Киквидзе велел ему отдохнуть еще несколько дней, но Сыхра об этом и слышать не желал. В Интернациональном полку чехов осталось немногим больше ста пятидесяти человек. Никто уже не считал убитых и больных — считали только тех, кто был годен к походу и бою.

Киквидзе был снова ранен. В бою за Ярыженскую погибла половина кавалерийского эскадрона Конядры. Максимовцы Шама, Ганза, Лагош, Долина и Ганоусек выходили из боев с легкими ранами. Курт Вайнерт был жив назло всем чертям, хотя его батарея всегда служила мишенью для белогвардейской артиллерии.

Чехи действовали, как боевые машины. Они уже не так много думали о родине, порой для этого и времени-то не было. Перед ними был пример — Киквидзе, Кнышев, Сыхра. «Трудно быть командиром, ох как трудно! — ворчал Вацлав Сыхра. — Это так, но — да здравствует мировая революция! Ей-то еще труднее…»

Вид казаков, вооруженных пиками, и психические атаки кадетов на них уже не действовали. Стрелки Пул-пана переняли один прием от китайских красноармейцев из Тамбовского полка: они ходили по двое на каждого конного; пока казак замахивается шашкой на противника слева, тот, кто справа, снимает его с седла штыком. Таким приемом уже не только китайские, но и чешские красноармейцы остановили немало казацких атак. А после боя валились от усталости прямо на мерзлую землю и спали, спали, грязные, помятые… Мокрые шинели дубели, окровавленные бинты чернели от грязи к следующей битве. Единственное, о чем они еще мечтали, — так это о горячей пище, о глотке водки, да о крыше над головой на ночь. И чтоб патронов хватало. И чтоб Киквидзе бросил им доброе слово, а Кнышев — ободряющий взгляд.

Киквидзе был ровесником большинства: двадцать пять лет. И они понимали друг друга. Он говаривал: «Мы — поколение, которое останется вечно молодым». Он учил их любить мировую революцию и ненавидеть врагов рабочей свободы. К чехам он приходил всегда вместе с Вацлавом Сыхрой или Голубиреком и Войтой и до ночи просиживал у них при свете сальной свечи.

— Кто бы сказал, друзья мои, кто бы сказал, что повивальная бабка не купала вас в Дону и не подкладывала к вымени кобылиц! — смеялся Киквидзе, и они смеялись с ним, счастливые, словно сидели за широким чешским столом.

— Что говорить! — ответил однажды Сыхра. — Нас вскормила чешская мать, которая на собственной шкуре познала, что это такое — уберечь своих детей, товарищ начдив!

От Зубриловского хутора до Ярыженской невелико расстояние для красноармейцев, которые без счета мерили степь своими натертыми, обмороженными ногами, но сейчас расстояние это кажется им бесконечным. Каждая сажень заснеженной равнины между хутором Зубриловским и большой станицей Ярыженской каждый день окрашивалась кровью белых и красных. Но сильные, злые ветры заметали к утру вчерашние кровавые сечи.

Бойцы шестнадцатой дивизии на ночь оттягивались в Зубриловский, белые — в Ярыженскую. И потом до рассвета пешие и конные разведки обеих сторон бороздили глубокие снега. По временам свистнет пуля в звездной ночи, раздастся предсмертный стон человека в ветхой шинели и облезлой папахе. Из-за кустов прострочит пулемет — и опять все затихнет. Из Ярыженской или из Зубриловского выйдут тени с носилками, унесут беднягу к своим. Так было три ночи подряд.

На исходе четвертой ночи казаки выехали из станицы и помчались к хутору. Навстречу им выехали заамурцы, отбросили противника. Казаки подпустили их к самой станице, и там, из засады за крайними домами, бросились на заамурцев свежие силы казаков, отбили атаку. Только у самого хутора удалось Николаю Волонскому остановить отступающий полк. Он послал вперед шестой полк, который ожесточенно кинулся на врага. Теперь уже не только грохочут выстрелы — уже шашки сверкают над головами бойцов. Кони без всадников бегают по белоснежной равнине…

Пополудни с обеих сторон вышла на поле боя пехота. Это было похоже на военные учения. Обе линии сильно растянулись в глубину; бойцы, таща за собой «максимы», по колено увязали в снегу. Полк Голубирека переходил через замерзший ручей, держа курс на громадный стог сена. Бойцы знали: игра в дразнилку кончилась. Перед наступлением Киквидзе сказал: «Ярыженскую мы должны взять сегодня во что бы то ни стало! Вот так!»

Белогвардейцы шли густо. Пушки обеих сторон грозно молчали. Белогвардейская артиллерия скрыта за домами Ярыженской. Борейко разместил свою батарею у хуторских построек, немного поодаль поставил свои четыре пушки Курт Вайнерт, зарядив их картечью. Оба сидят на конях, ожидая своей минуты. К Борейко подскакал начштаба дивизии Вацлав Сыхра, коротко переговорив, отъехал к Вайнерту, но и у него недолго пробыл. Задерживаться не было надобности, Сыхра хотел только удостовериться, что артиллеристы хорошо знают свою задачу. После них Сыхра погнал коня к кавалерийским полкам, ожидавшим команды в сомкнутом строю в стороне от батареи Вайнерта. Волонский на высоком орловском жеребце выехал Сыхре навстречу и долго что-то говорил ему. Потом заговорил Сыхра. Наконец, пожав руку Во-лонскому, Сыхра выхватил шашку, и она блеснула, как молния.

Линия красных двинулась в атаку. Белые, лежа в снегу, подпускали их на расстояние выстрела, но красные, не дойдя до этой границы, тоже залегли, выжидая, что предпримет противник. Белые, обозлившись, поднялись, пробежали сотню шагов и опять легли.

— Будь они прокляты! Опять их больше, чем наших, — повернулся к силачу Лойзе «челябинец» Ярда Качер. — Тут надо наваливаться разом… Скорей бы, а то у меня руки зябнут, того и гляди промерзну до костей…

— Видишь, Бартак в третьей роте, а он сказал: «Пока не приду к вам, не двигайтесь с места, хотя бы пришлось замерзнуть».

— Мне от этого мало радости, братец. У меня в валенках снег, в рукавах шинели снег, хорошо еще, я рукава гимнастерки перевязал у запястья, — сказал Качер. — Как думаешь, будем ночевать в Ярыженской? Один господь бог ведает… У тебя тоже в животе урчит? Мне кажется, будто у меня там бульдог и, сволочь, никак не замолчит…

— Я тоже не отказался бы от барашка на вертеле… Вечером, может, дадут борщ — ребята из кухни говорили, мяса у них вдоволь. Конины. И фасоли.

Вдруг позади ахнул орудийный выстрел, снаряд с воем пролетел над их головами и через секунду разорвался на окраине Ярыженской. И тотчас загремели пушки Борейко, Ярыженскую окутал дым. Из станицы карьером выскочили казаки, начали строиться позади своей пехоты. Борейко обстрелял их шрапнелью. Снаряды рвались над казаками и над задними цепями белых, и всякий раз, словно дьявол взмахивал желто-черным платочком, сверкали вспышки.

— А, я начинаю понимать, Лойза. — пробормотал Качер. — Наши хотят их выкурить из домов, чтобы мы могли их пересчитать… Ха-ха-ха, голубчики, что это вам сыплется за ворот? Большевистское железо? Это мне по нутру!

Ярда не заметил, что подходит к ним Бартак, выкрикивая команду проверить затворы. Из Ярыженской с грохотом выкатила батарея. Качер по этому поводу выразился так:

— Видал, Лойза, наши уже выманили их пушечки, теперь скоро начнется — кто кого… — У Качера сжималось горло, он даже не знал, слушает ли его Лойза. — Ох и драка будет, что поделаешь! Лойза, только не терять головы да крепко держать винтовку-сестричку, а то белый гад своей сестричкой выкроит нам саван… А нам он еще ни к чему… Гляди-ка, беляки опять поднялись… А их батареи пошли лупить по Зубриловскому… Лойза, если на нас наскочит казак, давай на него вдвоем… — И он сердито добавил: — А у меня в животе все урчит, только бы нашу кухню не разбили…

Вдруг раздался резкий свист — это свистел Бартак, как на учениях. Красноармейцы поднялись, грянуло двойное «ура»: обе пехотные линии, стреляя, двинулись друг другу навстречу. Вот уже и лица разглядишь, покрасневшие от мороза, и некогда перезарядить винтовку… Перешагивая через раненых и убитых, люди бросились в штыки. Схватка длилась всего несколько минут — и белые дрогнули.