Чешская рапсодия

Киквидзе весело глянул на Веткина и погладил раненую ногу. Розовощекий Веткин, лукаво ухмыляясь, зажег папиросу. Киквидзе рассмеялся.

— Ромашов, — сказал он адъютанту, не спуская глаз с Веткина. — За хорошую махорку я все отдам. У меня в комнате, под столом, лежит табак, будьте так добры… — Ромашов быстро вышел, а Киквидзе продолжал:

— Сыхра прислал мне длинное послание. Он очень доволен, и есть чем. Его опекает моя знакомая, а сестра Голубирека заботится о том, чтобы он не забывал чешский язык. Наш Вячеслав стал настоящим бонвиваном! Послушайте, что он мне пишет: «Дорогой Василий Исидорович, у меня прекрасное настроение, люблю двух женщин сразу: вашу Тамару и Марию Голубирекову. Их заботами я уже почти здоров, хотя доктор и ворчит, говорит, мое место в постели, а не на фронте…» Вот, Войта, какие вещи пишет нам Вячеслав! А хитер твой герой, твой «лев, ум и отвага», что правда, то правда. Заставил обеих своих опекунш приписать по нескольку строчек. И они написали довольно ехидно, чтоб его!.. Нет, ты послушай, а потом скажи, что бы ты сделал на моем месте! Слушаешь? Они писали поочередно, каждая по одной фразе. Моя Тамара пишет, что Вячеслав Вячеславович — любимец покинутых женщин и великолепный мужчина, а другая заявляет, что он — живое воплощение рыцаря революции. — Начдив засмеялся. — К счастью, рыцарь в тифу не объект для поцелуев. Ничего, я ему отомщу: не позволю жениться, пока не кончится эта война! Они там в него по уши влюбились — представь, терпят даже его вонючую махорку и уговорили доктора смотреть на его курение сквозь пальцы…

— Действительно, в опасности наш «лев», дорогой Василий Исидорович, — улыбнулся Веткин. — Напишите доктору, чтобы он поскорее нам его возвратил, а мы тут из него котлету сделаем.

— Сыхра даже женщин любит по-братски, — язвительно проронил Бартак.

Киквидзе опять рассмеялся и положил перед ним фотографию.

— Нечего сказать, по-братски — вот снялся с ними. Ты только посмотри, нежится в постели, по обеим сторонам дамы, во рту цигарка, а глаза блестят, как у василиска. Но, видит бог, от души желаю ему добра. Пусть насладиться жизнью, пока мы из него тут бифштекс не сделали!

В комнату влетел Голубирек, за ним шел Ромашов, держа под мышкой коробку с табаком и бутылку вина.

— Люблю застолье, но теперь прошу внимания, — громко начал Ондра Голубирек. — Прежде всего, по вашему приказу, товарищ начдив, я послал Конядру на разведку в Ярыженскую, и он сегодня донес, что в станице полно казаков.

— С каких пор? — коротко спросил Киквидзе. — Этого наш «волшебный стрелок» не узнал?

— Неделю. И у них дальнобойная батарея.

Ромашов налил всем вина. Киквидзе поднял рюмку и поднес ко рту. Тихонько пригубил и спросил:

— Конядра был в самой Ярыженской?

— Они добрались только до Юловки — там отряд белых стоит. По дороге задержали казака с пакетом. Отправив пленного с Ганоусеком и Аршином, сам Матей вместо него поехал к белым. Командиры в Ярыженской спали, выпили на радостях, услыхав о смерти товарища Сиверса, и Конядра заявил казакам, что пакет отдаст утром. Он говорит — среди казаков начинается недовольство, они хотят домой, отдохнуть, хотя все еще точат зубы на нас.

— Что он сделал с пакетом?

— Вот он. — Голубирек положил перед начдивом толстый пакет с печатями штаба Краснова.

Киквидзе вскрыл пакет и торопливо стал читать, все больше хмурясь. Затем отдал пакет Веткину.

— Черта с два мы отдохнем, товарищи, — сказал начдив. — У штаба фронта правильные сведения. Краснов, чтоб спастись, готовит генеральное наступление на московскую магистраль и на все наши позиции. Приказываю частям быть в боевой готовности. Усилить караулы и посты, приготовить все для возможного похода на Ярыженскую. Ромашов, вызовите ко мне командиров полков. Жду их в двадцать два часа.

Киквидзе пожал руки Бартаку и Голубиреку и, опираясь на плечо Веткина, пошел к двери, но обернулся и с порога крикнул:

— Бойцам и командирам запрещаю ночевать у баб!

А Конядру пошлите ко мне сейчас же, мне надо порасспросить его кое о чем. До свидания, товарищи!

Голубирек пошел к себе, где его ждала Женя. Бартак отправился в свой батальон. Ганоусек и Ганза сидели там с пленным, расспрашивая его о жизни в красновском штабе. Казак давно небрит, взгляд у него жесткий, на левой руке не хватает двух пальцев.

— Где Конядра? — прервал их Войта.

— В перевязочной. На обратном пути схлопотал пулю в левую руку. Придет с минуты на минуту, это просто царапина, — ответил Аршин.

— Пошлете его ко мне, а потом приведете и этого красавца. Хочу к нему в душу заглянуть, поняли?

— Боишься, от нас он сбежит? — спросил Ганоусек с тихим смешком. — Не бойся, живой не убежит, а у мертвых нет такого обыкновения.

Часть третья

События на Дону приобретали грозный характер. Люди в казачьих станицах и городах вдоль Хопра и Дона были измотаны беспрерывными боями между Советами и белогвардейцами. Белые генералы потеряли надежду попасть до зимы в Царицын. Они отступали на север, на восток и на юг, их планы рушились. Им пришлось сдать Ростов, а затем уложить тысячи солдат, чтобы снова войти в этот город. Они знали: не взяв Москвы, не овладеть Россией. Генерал Деникин готовился к решающему прыжку на Москву с юго-востока Украины. Он принимал в расчет, что советские армии под командованием Ворошилова, Пархоменко и Буденного сосредоточились между Доном и Волгой, чтобы разгромить Краснова. Пусть громят — Краснов работает на немца, и дела его уже очень плохи. Две вещи упускали из виду белогвардейцы: боевой дух народа, верящего большевикам, и сопротивление частей Красной Армии. Краснов держался при помощи кулацких элементов, и все же его дивизии разваливались. Он ставил позади передней линии офицеров с пулеметами, чтобы остановить массовое дезертирство, но толку от этого было мало. Красная Армия не давала генералу времени зацепиться где-либо на более долгий срок.

И в среде белых офицеров началось брожение, многие переходили в Красную Армию: одни — из расчета, другие — искренне озабоченные судьбой родины. Они уже заметили, как Краснов, послушный генералам императора Вильгельма, и Деникин с Врангелем, продавшиеся французам, хозяйничают на Волге, на Дону и на Черноморском побережье, отдавая естественные богатства России англоамериканским и французским монополиям. Они строили свою карьеру на измене родине. Солдаты же страстно желали вернуться домой, но, не встретив понимания, группами перебегали к Советам, а от Советов обратно к белым, внося смятение и разлад в массы простых, несознательных людей по обе стороны фронта.

Белые генералы и атаманы искали способа разложить Красную Армию и нашли его в мнимом дезертирстве своих солдат. Столкнулась с такими маневрами и шестнадцатая дивизия. Однажды сдались целых четыре белогвардейских полка, правда без офицеров. Солдаты выслали парламентеров с просьбой взять их в плен и распустить по домам. Не поверив им, Киквидзе не оставил их при дивизии и — как это делали командиры других частей Красной Армии — отправил их в родные станицы вместе с лошадьми: пусть весной обработают и засеют поля, чтобы их семьи не голодали. Оказалось, что все это была военная хитрость — едва фронт передвинулся на восток, в Царицынскую губернию, казаки в районах Хопра и Дона взбунтовались против Советов и стали нападать на красноармейские части в тылу. Мятежники уничтожали обозы, совершали налеты на поезда, в станицах вырезали местные Советы. Генерал Мамонтов принял к себе повстанцев — опытных солдат — и укрылся с ними в лесах по берегам Хопра. Позже, когда фронт передвинулся к Дону. Мамонтов форсированным маршем пошел на Тамбов и Воронеж. В Тамбове он взорвал пороховые заводы и двинулся на Москву. Наперерез ему кинулись два латышских полка Красной Армии, чтобы остановить его до подхода подкреплений.

В ту морозную зиму горячие дни выпали на долю Киквидзе: дивизия не выходила из ожесточенных боев. Она оставила Усть-Медведицкую, наступала, отступала, то закреплялась на Дону, то ее снова оттесняли к Хопру. Под Филоновом был тяжело ранен Веткин, адъютант Ромашов погиб еще при отступлении из Усть-Медведицкой. Пополнение же приходило большей частью за счет мобилизованных крестьян или перебежчиков от белых, и красноармейцам-добровольцам приходилось следить за ними и в бою, и вне боя. Кнквидзе, Медведовский и Кнышев старались объяснить людям, за что они сражаются и почему Красная Армия обязательно победит, и им с грехом пополам удавалось поддерживать дух в малонадежных частях. Политруки и их помощники не знали ни отдыха, ни срока. Были у них еще два грозных противника: тиф и дизентерия, против которых они были бессильны; от эпидемий страдали не только красноармейцы, но и местное население.