Чешская рапсодия

Аршин запнулся, испытующе поглядел на товарищей — что-то они о нем думают. Под их холодными взглядами таилась усмешка. Аршин высморкался и, злясь на себя, закончил!

— Ну, спрятался, потом слышу — по-чешски говорят. И вот я перед вами, и делайте со мной, что хотите.

— Челюсти придержи — больно дрожат! Казаков уже нет, а нам приятнее видеть тебя живым, — примирительно сказал Ганоусек. — Убитых опять больше чем достаточно, сам знаешь, казаки стреляют не хуже нас. А ты доброволец, тебя бы они не пощадили…

Они повернули назад, и Аршину пришлось здорово поработать короткими своими ногами, чтоб не отстать. На повороте узкого проулка лежал убитый красноармеец — в горле его кровавилась рана. Кавалеристы остановились, стараясь вспомнить, кто это. Аршин крикнул:

— Стойте, ребята, я знаю, кто его убил! Из окна вон того дома в него стрелял штатский, немолодой уже… Я заметил это, когда меня казак гнал… Вы поезжайте дальше, а я не могу этого оставить так.

Вокруг убитого собралось несколько красноармейцев, разгоряченных боем, и среди них командир в кожанке. Он стоял, сдвинув светлые брови, и в углах его широкого рта прорезались гневные морщинки. Шама и Ганза знали его — он командир роты Рабоче-крестьянского полка. Беда потянул его за рукав.

— Его подстрелили из того дома. Я видел ствол винтовки и слышал выстрел, товарищ! Надо бы заглянуть…

Ротный и Ганза вошли в дом. В угловой комнате с окнами на две стороны сидел за письменным столом пожилой человек в поношенном пиджаке и что-то писал. Ганза шепнул:

— Это он. Узнаю его по пряди волос надо лбом. Факт! Ротный строго поглядел на мужчину за столом, стиснув широкие пожелтевшие зубы.

— Гражданин, пойдете с нами! Там, на улице, убитый красноармеец, и я хочу знать… Короче говоря, пошли!

Человек встал без колебаний, словно ожидал этого, и вышел с ними на улицу. Был он высок ростом, шел выпрямившись. По его узкому выбритому лицу пробегала судорога.

Ротный раздвинул любопытствующих и подтолкнул человека вперед.

— Ну? Вспоминайте побыстрее, гражданин полковник Мартынов!

Человек качал головой, словно напряженно припоминая что-то.

— Никогда я его не видал, — нерешительно выговорил он наконец.

Командир вдруг побагровел и вытащил револьвер.

— Ах, ты его не знаешь? Зато я тебя знаю, ваше благородие! — вскричал он и два раза выстрелил в полковника. Вкладывая револьвер в кобуру, он объяснил Аршину:

— Я служил под его началом в царской армии — на фронте он расстреливал солдат за каждую ерунду. И моего брата расстрелял…

Беда Ганза, ссутулившись, поплелся в свою часть. Он чуть не забыл зайти за шашкой, которую оставил в домике, где ночевал. Мрачная хозяйка стояла посреди низкой комнаты, кусая губы. Глаза ее пылали. Беда кисло улыбнулся ей — на большее он был неспособен — и поспешил убраться. Мартынов с кровавой раной во лбу не выходил у него из головы. Черт возьми! Для такого молниеносного исполнения приговора у Беды не хватило бы решимости… Ну, что там, вздохнул он, в такие времена закон — зуб за зуб, а то ничего не выйдет. Никакой несправедливости не было — я своими глазами видел, как эта сволочь стреляла в красноармейца. Убийца из-за угла… Догадаются ли ребята обыскать дом? Вряд ли этот дом похож на мирное ласточкино гнездо или пчелиный рой в дымоходе старой халупы. Держу пари, у полковника в подвале целый арсенал…

Ударили жестокие морозы. Декабрьское солнце нисколько не грело, и Усть-Медведицкая не могла ничем порадовать. Это было всего лишь полустепное гнездо, открытое со всех сторон, но бойцов Киквидзе это не смущало. Когда не надо было выезжать на посты или в разведку, здесь была хоть крыша над головой, а топливо они сами находили. Вокруг станицы было пока спокойно: белогвардейцы на время оттянулись к Воронежу или куда-то на север, к Козлову, и зализывали там свои раны.

Второму Интернациональному полку отвели дома около моста, на котором полк нес караульную службу, и по вечерам бойцы развлекались, как умели.

— Тут этих курочек, как уток на Влтаве, — говорил, посмеиваясь, Аршин Шаме, — помани любую — присядет.

Аршин резал хлеб устрашающим карманным ножом и с аппетитом хищника поедал его, будто шпиг.

— Кто всякий раз «присаживается», так это ты, шляпа, садишься на клей, как тетерев, — надулся Ян. — Ты на себя погляди — да тебя соплей перешибешь, а все от гульбы! Тоже мне образцовый коммунист! На политических митингах прикидываешься святым Алоизием с красными гвоздиками в руках, орешь, мол, идея международного пролетариата — это единственное, что тебя устраивает, и тут же айда к теплой печке!

— А та казачка, которая тебе белье стирает? — хихикнул Аршин. — Я-то хорошо видел, как у тебя даже за ушами краснеет, когда она открывает тебе дверь в хату!

Ондра Голубирек с Женей ездили на прогулки за город, и всегда их сопровождал Коничек. Войта Бартак любил посидеть с Ромашовым — новым адъютантом Киквидзе — у начальника штаба дивизии.

— Дорогой Войта, — сказал однажды Семен Веткин, — из вас мог бы получиться великолепный военный! Оставайтесь в нашей армии, вам ведь ничего не мешает…

— Не товарищ ли Киквидзе внушил вам мысль посватать меня?

— После войны вы можете взять к себе мать — пусть спокойно доживает здесь свой век…

Войта тоже не мог себе представить, как это он когда-нибудь отложит шашку и не надо будет каждый день проводить по нескольку часов на коне и по меньшей мере раз в неделю рубиться с кем-нибудь… Да, в революционной России есть будущее для настоящего военного!

— Ну? Не верите мне? — спросил Веткин.

— Я люблю вашу страну, товарищ Веткин, но и свою родину тоже, — ответил Бартак. — Я был бы счастливейшим человеком, если бы обе наши страны жили под одной фригийской звездой. Эх, как бы мне тогда воевалось! Вас бы мы сделали генералом, а Ромашова — не меньше чем полковником.

Случившийся при разговоре Кнышев сердечно засмеялся. Казалось, его длинный черный ус растет прямо из розового шрама.

— А тебя, конечно, оставим комбатом у чехословаков, так? — воскликнул Кнышев. — Норовишь, чтоб поменьше хлопот тебе было?

— Разумеется, — ответил Бартак. — Кто лучше меня поведет мой батальон?

Против Краснова стояли не только дивизия Киквидзе и бригада Сиверса, но еще восьмая, девятая и десятая армии, прилагая все силы к тому, чтобы разбить генерала. У него же на фронте было тысяч пятьдесят пехоты и казаков.

Киквидзе иногда приглашал чехов к себе, в свою просторную комнату. Рана его заживала, настроение опять поднялось. Он любил угощать друзей, и на его столе всегда появлялось что-нибудь редкое. Но даже во время застолья командиры придумывали, как разгромить Краснова. Это были планы, смелые даже для десятка дивизий, а у них была лишь одна. Что касается Сиверса, то его бригаде хватало дела, только бы удержаться.

— Кякой же из этих планов вы утвердите, Василий Исидорович? — спросил вдруг Войтех. — Решайте скорее, белые тоже, поди, что-то замышляют.

— Полагаете, они победят нас? — начдив задумался. На его смуглом лице читалась уверенность в себе. — Мой дорогой, мы непобедимы, — веско сказал он. — Возьми хотя бы эту Медведицкую: мы в нее вцепились и будем держать, сколько потребуется.

— Я бы предпочел не ждать, пока они нагрянут, — ответил Войтех.

— Согласен, но подождем мнения командующего фронтом, — возразил Киквидзе. — Сколько твоих людей в тифозном госпитале?

— Двадцать.

— Во всей дивизии их более двухсот, — хмуро произнес Веткин. — Раненых я не считаю.

Киквидзе устремил на Бартака темные глаза, словно хотел сказать — обдумай-ка это, и решительно произнес:

— Так что подождем наступать, пока они вернутся в строй. И потом надо нам дождаться здесь нашего Вячеслава Вячеславовича. Писал я ему, что мы уже ждем его не дождемся. Будет он у нас заместителем Веткина.

— Правильно, Василий Исидорович! — с жаром вскричал Бартак. — Вот товарищ Веткин выдумал, что я бог знает какой хороший солдат, но я-то отлично знаю, что из нас, чехов, один герой — Сыхра. Это лев, логический ум и отвага в одном человеке!