Чешская рапсодия

— Я тоже стрелять умею, — сказал Бартак.

Николай криво усмехнулся.

— Браво, мы понимаем друг друга. И все же говорю вам: уходите немедленно. Я провожу вас на улицу к вокзалу.

— А женщины?

— Я извинюсь за вас. Выдумаю хотя бы тревогу в вашем полку, с этим она посчитается, ее муж был полковником. Мы с ним встретились в феврале в Красной Армии. Я приказал расстрелять его за измену революции.

Николай подал гусару портупею, потом сам со злой усмешкой поспешно оделся и вывел Бартака из дому. Быстро прошли они путаницу темных переулков. На широкой улице Николай сказал сердечно:

— Будьте здоровы, Войтех Францевич! А Марусю избегайте, вы не представляете себе, до чего она мстительна. Она сама рассказала мне об измене мужа. Я тогда был командиром красной артиллерийской бригады, и, когда она представила доказательства, я не мог поступить с ним иначе. Ее чувства можно охарактеризовать двумя словами: злоба и яд. Вот пока все, что вы должны знать. Позовите меня за это в ваш поезд на выпивку. И пригласите Борейко.

Николай крепко пожал руку Бартака, потом круто повернулся и поспешил назад.

По приказу Киквидзе Бартак переселился в вагон Сыхры и Кнышева и разделил купе с Иржи Коничеком, командиром второй роты батальона Сыхры. Ротный Коничек выучился на котельщика где-то в Пардубице, восемнадцати лет был призван в армию, а в январе 1916 года перебежал к русским. Год грузил зерно в Одесском порту, потом сбежал из лагеря, попал в Киев, а там, в социал-демократическом центре, его направили в помощь петроградской организации для агитационной работы. В октябре 1917 года Коничек участвовал в штурме Зимнего дворца, потом воевал под Псковом, вернулся в Киев, был ранен у киевского моста и после излечения помогал формировать второй Чехословацкий полк Красной Армии в Тамбове. По вечерам, если только не уходили в город, они собирались у Сыхры или у Кнышева. У тех всегда был хороший чай, находилась и водка — капнуть в чашку. Коничек смеялся, говоря, что батальонный лечит этим напитком желудок, а комиссар — начинающуюся астму. Это было неправда. Пили чай с водкой, курили махорку просто так, чтобы лучше шла беседа. У Натана Федоровича Кнышева шрам на лице стал бледнее и почти затерялся в глубокой морщине, тянувшейся от виска к подбородку. И у Сыхры заживала рана на руке. Он больше не носил перевязи, несмотря на выговоры фельдшера. К эшелонам приходили женщины из Алексикова с корзинами, наполненными снедью — яйцами, пирогами, фруктами, порой даже со слепленным руками куском сливочного масла. Кнышев хотел было запретить это, да Сыхра его отговорил:

— Смотрите на это сквозь пальцы, Натан Федорович, лишь бы самогон не носили.

— Ладно, — улыбнулся Кнышев. — Я не водки опасаюсь — болезней. Ребята приводят женщин в вагоны…

— А вы думаете, в городе они не могут подцепить? — возразил Сыхра. — Мало ли в какой компании они там могут очутиться.

Марусин бронепоезд стоял отдельно, на дальнем запасном пути. Маруся у Киквидзе не показывалась, вместо нее приходил бывший поручик Николай Холодный. Бартак однажды спросил его, где командир. Николай хихикнул.

— Уехала с Ольгой к черту в гости.

— Не сердилась? Николай захохотал.

— Ни капельки, но ужин приготовили в вашу честь отменный: борщ, жареное мясо. Была и водка, и кислая капуста.

После полудня Николай зашел к Бартаку в вагон. Иржи Коничек в их разговоре не участвовал. Какое ему было дело до русской или австрийской армии? Позже пришел Йозеф Долина и без всяких околичностей пристал к Николаю с вопросом — как команда бронепоезда представляет себе мировую революцию?

— Знаете, — сказал Долина, — думаю, нет у вас никакой цели… Ничего и никого вы не любите, кроме собственного брюха!

Николай сразу весь подобрался и ответил насмешкой:

— Вы еще дитя, приятель. Верите только тому, что скажет ваш комиссар. Что ж, оставлю вас при этом мнении, и да благословит вас бог!

Это был снова тот же Николай, какого Бартак видел у Ольги и Сони. Однако Долина сдержался.

— Мне благословение ваше не нужно, я хочу вас понять.

Холодный засмеялся.

— Мы хотим смыть с планеты грязь прошлого и водворить новую мораль, достойную действительно свободного человека. Вас, наивных, мы смоем тоже. Это вы знаете, зачем же спрашиваете? Наши люди давно не верят попам и ходят молиться к осинам.

Долина усмехнулся. Он уже понял, что Николай просто развлекается.

— Бьюсь об заклад, что уведу половину ваших молодцов с собой, если вы позволите денек-другой поагитировать среди них. А может, уведу и вас, товарищ.

Артиллерист посмотрел на Бартака и весело рассмеялся.

— Не делайте этого. У нас есть один старик на ролях судьи и палача, он застрелит вас на третьем же слове. Так распорядилась командирша, а он понимает ее с полуслова.

Коничеку не терпелось избавиться от неприятного ему офицера, и он подарил ему бутылку водки, лишь бы скорее ушел.

— Спасибо, товарищ, — удивленно пробасил Николай и растерянно посмотрел на Бартака: — Это все мне?

— Конечно, — сказал Войта. — А завтра приходите опять, будет тут ваш Борейко. Вы ведь приятели, не так ли?

— Были, долгое время.

— Да и теперь, Николай, — усмехнулся Войта. Провожая Холодного, Бартак вышел с ним из вагона.

— Прежде чем мы расстанемся, поручик, — сказал Войта, — можно мне вас кое о чем серьезно спросить?

— К вашим услугам, товарищ!

— У того человека, что приехал с вами на бронепоезде, есть имя?

Николай засмеялся.

— Голубчик, имени его я тебе не назову, но он генерал, бывший. Всю войну околачивался возле государя императора, а теперь он что-то вроде начальника особого отдела у моего дядюшки Носовича на Царицынском фронте. Сюда он приехал, чтобы спутать карты Киквидзе.

— Я тебя серьезно спрашиваю, Николай, — повторил Бартак.

— Серьезно и отвечаю, — Николай усмехнулся. — Когда вы нагрянули в Арчеду, дядюшка Носович вызвал Киквидзе в Царицын и хотел его шлепнуть за нарушение дисциплины. Но Киквидзе это понял и уехал обратно к вам прежде, чем дядя успел схватить его. Теперь Носович злится и вот послал к вам своего дружка с Марусей, чтобы он загнал вашу дивизию прямо в пасть к белым. У них договоренность с генералом Дудаковым, который тут вокруг вас кружит.

— К белым в пасть? — воскликнул Бартак.

— К белым, братец, — сказал Николай, — к белым. Дядюшка, видишь ли, изменник, монархист. Вам бы как можно скорее поставить его к стенке.

— А Киквидзе это знает?

— Возможно, знает или подозревает, во всяком случае, бережет пока свою дивизию, а участь царских генералов в Царицыне предоставляет решать Ленину. Ну, до свидания!

— Удивляюсь, как ты можешь вообще разговаривать с таким типом, — набросился на Бартака Иржи Коничек. — В этой войне не может быть места для сострадания и великодушия.

— Как это тебе в голову пришло? — ответил Бартак. — Ты становишься филистером.

— Что?!

— Филистером, — повторил Бартак. — Научись лучше понимать и таких людей.

Едва Николай ушел, под окном вагона появилась молодая женщина. Голова ее была закутана пестрым платком, как у замужней крестьянки, и она упрашивала часового пропустить ее в командирский вагон. Часовой гнал ее прочь, а она громко и настойчиво требовала вызвать хотя бы Войтеха Бартака. Войта выглянул из окна и узнал Катю Разумову. У нее был свежий вид, она улыбалась. Войта вышел. Катя схватила его за руку и стала говорить так, словно пришла по его приглашению:

— Маруся очень сердилась за то, что вы тогда от нас удрали. Она застрелила бы Николу, если бы он не поклялся, что за вами приходил посыльный от командира полка. Приходите завтра вечером. Ужин будет еще лучше.

— Почему же не сейчас? — воскликнул Бартак.

— Маруся уехала с Ольгой в Тамбов и вернется, вероятно, завтра днем. Придут Соня и Никола. Но если вы хотите прийти сегодня, я буду рада. Надеюсь, вас не смутит, что я буду дома одна.