Японский солдат

Такано решил восстановить по памяти дневник роты, который он вел в джунглях. Он вспомнил с помощью Есимуры и Тадзаки то, о чем говорилось в этих записках, и доложил все до мельчайших подробностей капитану Оцуке, который записал его сообщение.

После того как он, выслушав еще и других пленных, составил себе довольно ясную картину положения на острове Б., капитан Оцука проникся сочувствием к Такано и остальным пленным. А Такано, выложив на допросе все начистоту и впервые за полгода плена облегчив наконец свою душу, освободился от тяжких дум, словно христианин после исповеди, и повеселел.

* * *

Однако Такано видел, что отношение остальных солдат дивизии к пленным с острова Б. оставалось по-прежнему неприязненным и холодным. Сталкиваясь лицом к лицу, они ничем не выражали этой своей неприязни, но по их взглядам, жестам, по обрывкам разговоров пленные часто интуитивно угадывали это отчуждение. Например, когда пленные приходили за нарядами на продовольствие в хозяйственный отдел батальона, фельдфебель, распределяющий батат, тапиоку и папайю, как бы нечаянно забывал о шестой роте. А когда кто-нибудь напоминал ему о ней, он с нескрываемой досадой говорил: «… А, эти пленные!» - и тут же осекался, заметив выражение их лиц. Атмосфера накалялась.

Однажды ефрейтор Накадзима направился после отбоя, часов в девять вечера, в уборную. Проходя мимо казармы пятой роты, он услышал голоса:

- У этих гадов и лица какие-то странные.

- Не кажется ли тебе, что они смахивают на того психа Такасуку из хозотряда?

- Да, глаза у всех такие дикие… Конечно, разве нормальный японец сдастся в плен!

Наверно, такие разговоры велись в каждой роте. И это действовало на пленных удручающе - уж лучше бы их поносили вслух. Положение пленных усугублялось еще и тем, что им приходилось нести давно опостылевшую всем уставную службу: дежурить ночью, выполнять недельные наряды и прочее. Кормили их только бататом и тапиокой, спать приходилось прямо на бревенчатом полу в казарме, где сквозь дырявую крышу протекал дождь. Все это взвинтило их до предела. К тому же было совершенно непонятно, когда их собираются отправлять на родину, ясно было одно: если и отправят, то в самую последнюю очередь.

Загнанные в угол, они никак не могли свыкнуться с жизнью дивизии, не могли смириться с требованиями уставной дисциплины.

Взять, к примеру, приветствия. Ведь в них; вся суть уставной дисциплины. Таблички с подписями: «Строго выполняй уставные приветствия» - были налеплены не только на стенах и опорных столбах в казармах, но мелькали повсюду: на стволах кокосовых пальм, в медчасти, в канцелярии, в кухне и прочих помещениях, а пленные по-прежнему пренебрегали этими требованиями и продолжали обращаться друг к другу, как и раньше, - не по уставу.

В лагере Лаэ они называли друг друга по фамилии, прибавляя для вежливости «сан», однако за полгода совместной жизни многое изменилось. Офицеры, унтер-офицеры и солдаты обращались друг к другу по-разному: кто почтительно, кто по-дружески, и, конечно, этот обычай не мог измениться сразу же , как только они снова надели военную форму.

Даже во время утренней и вечерней поверки пленные не отдавали честь императорскому дому и не читали хором «Памятку солдата». На поверку каждая рота выстраивалась отдельно - возле своей казармы, - лицом к северу, так что все они были на виду. Ближе всех к шестой роте располагалась пятая, она выстраивалась наискосок от нее, метрах в тридцати. Поскольку поверка проходила на глазах у всего лагеря, шестая рота на первой поверке попыталась было сделать, как положено, - отдать честь императорскому дому и прочитать хором «Памятку солдата».

На этой поверке присутствовал командир роты капитан Оцука, поэтому Есимура, назначенный дежурным унтер-офицером, не стал распускать всех сразу же после переклички и, выждав, когда команду отдадут унтер-офицеры в других ротах, произнес: «Императорскому дому - поклон!»

Не все склонили головы, но Есимура, словно не заметив этого, приказал читать пресловутые «Пять пунктов» - «Памятку солдата».

Несколько голосов затянули нараспев: «Первое: солдат должен…», однако тут же уныло смолкли. Слова «солдат должен нести свою службу честно и преданно» словно застряли в глотках. Да и как произнести эти слова, если командир полка только что сказал, что они не должны ставить себя вровень с теми, кто вынужден был сложить оружие по приказу его величества.

Из рядов понеслись выкрики:

- А мы не военные!

- Армии больше не существует!

Кричали громко, так что было слышно в пятой роте. Солдаты пятой роты, уже окончившие чтение «Пяти пунктов» и слушавшие наставления дежурного унтер-офицера, все, как один, повернулись. Пленным показалось, что на их лицах было скорее сожаление и недоумение, нежели удивление и сочувствие. Поэтому пленные, как бы в ответ на это, стали шуметь еще сильнее и наконец смешали строй.

Командир роты молча глядел на них. Он, конечно, понимал, насколько бессмысленно заставлять этих обормотов читать «Памятку солдата». Ничего не сказав пленным, он удалился и с тех пор на поверке не появлялся.

А шестая рота не только отказалась читать «Пять пунктов», но даже и поклон императорскому дому не отдавала. Всякий раз на поверке в шестой роте пленные громко, так, чтобы было слышно в пятой, выкрикивали:

- Армии больше нет! Император заявил, что он простой смертный.

Все это, конечно, не могло не возыметь своего действия. Пленные из пятой роты тоже стали совсем по - иному относиться к чтению «Пяти пунктов», и это было очень заметно. Они произносили «Памятку солдата» без прежнего воодушевления. Некоторые даже ворчали: «Зачем все это?» - и частенько дежурный унтер-офицер, заметив такого ворчуна, пинал его ногой.

Разумеется, влияние шестой роты на остальных пленных не могло пройти мимо внимания командира батальона и других офицеров, потому что оно, как заразная болезнь, передавалось другим и грозило нарушить порядок во всей дивизии.

Однако ни командир батальона, ни командир роты не делали на поверке никаких замечаний или предупреждений. Время от времени какого-нибудь отчаянного крикуна одергивали, но всей роте не говорили ни слова.

Если выходки пленных из шестой роты и были опасны, то, с другой стороны, они играли на руку руководству лагеря, потому что офицеры могли объяснять остальным, что в силу своей недисциплинированности солдаты из шестой роты и попали в плен, - это давало возможность закрутить гайки еще крепче.

И действительно, пленные из шестой роты стали все заметнее ощущать отчужденность остальных. Все чаще им приходилось слышать откровенные колкости. Если кто-то из них опаздывал на работу, командир обычно говорил ядовито: «Это же шестая рота!»

Однажды младший унтер-офицер Тадзаки с пятеркой пленных работали на строительстве дороги, и подпоручик Фукубэ бросил им прямо в лицо: «Да разве это японцы?!» Дело в том, что Тадзаки и его группа ходили во время обеденного перерыва на море - пленные из шестой роты никогда не отдыхали вместе с другими солдатами - и опоздали к началу работы. «Да разве это японцы?! - вопил, побагровев от злости, этот двадцатилетний сопляк с детским еще лицом, усыпанным прыщами. - Вот из-за таких обормотов без роду, без племени Япония и проиграла войну!» Поручик по молодости лет сболтнул то, что говорили о них солдаты и офицеры в дивизии. «И вы промолчали?!» - возмутился Такано, когда Тадзаки рассказал ему об этом происшествии. Но, подумав, как бы он сам поступил на их месте, понял, что пока, пожалуй, рано давать отпор, обстановка, как говорил Кубо, складывалась явно не в их пользу.

Дискриминация пленных день ото дня становилась все более явной. Например, один солдат из кухонной команды обнаружил, что шестую роту обошли, когда распределяли конину - в дивизии, по-видимому, уничтожали ненужных лошадей. Потом стало известно, что другим ротам выдали по пакету конфет на троих, а им не досталось ничего.