Страница 80 из 186
Кого вы оскорбляли? Человека, директора, художника? Как это разобрать? Вы убили мои замыслы. На всем их полете. Я еще не видел с тех пор Рахманинова, но воображаю его изумление, когда я ему расскажу, что все, о чем мы с ним промечтали, рухнуло по упорному, узкому, жесткому приказу моих лучших друзей по искусству[704].
Во всех этих экономических и других фискальных соображениях насчет пресловутой Музыкальной студии вы, никто, нигде, ни одним словом не обмолвились о том, что вы разрушаете {336} мастерскую художника как раз в то время, когда его замыслы окончательно созрели и материал приготовлен. Вы просто пренебрегли этим. Вам это как будто и в голову не приходило. Вы зарезали мой сон. Вы облили презрительным невниманием мою вторую жизнь.
Очаровательно, если среди вас есть еще мысль, что все это с моей стороны — революционный снобизм!
И вот Ваше письмо: не послушались меня, как директора; не приняли какого-то плана; не оскорбляли меня, как человека; надо прощать, потому что мы уже стары…
Нельзя придумать слов более вялых по сравнению с совершенным при Вашем участии преступлением.
После моих горячих телеграмм!
Знаете ли Вы, доходило ли до Вас, Василий Иванович, что когда я сообщил Музыкальной студии, что у нее отнят зал К. О., то рыдали не только женщины, но и многие мужчины?..
Еще одна мысль, когда я читал Ваше письмо. Неужели это писал человек, проведший 5 последних лет за границей, до Америки включительно, художник, столкнувшийся с лихорадочным пульсом всего человечества, с горячим жизнесколачиванием десятка стран, только что бывший свидетелем невероятнейших человеческих катастроф? Нет. Это Вы притворились для этого письма. Остерегайтесь такого консерватизма, Василий Иванович.
Будьте здоровы. Кланяйтесь Нине Николаевне.
Вл. Немирович-Данченко
418. Из письма О. С. Бокшанской[705]
6 ноября 1926 г. Голливуд
6 ноября
… Пишу, как всегда, по пунктам Вашего письма.
Ваше письмо № 5.
О репертуаре я уже писал Вам, что я его не только «просматриваю», но и внимательно просматриваю[706]. И разные мысли мелькают при этом.
{337} Газеты я вижу только «Известия». Не совсем аккуратно и даже с провалами, но читаю внимательно. Когда-то Вы обещали — тоном крепким обещали, не допускающим недоверия, — высылать и театральные журналы… Но об этом я не тоскую. Интересуюсь там только всякими выступлениями Луначарского.
И вот ведь в каком Вы плохом, по отношению меня, настроении: «Постараюсь собрать рецензии». Ну и послали бы что попало под руку. Но еще лучше с пьесами: «У меня уже лежат переписанными для Вас несколько пьес, но не хочу посылать, пока не перепишу “Унтиловск”». А дальше: «Вероятно, больше всего Вас интересуют “Дни Турбиных”» и т. д.[707]
Сама же признаете, что меня особенно интересуют «Дни Турбиных», — так вот и послали бы… А то жди еще «Унтиловска»…
Нет энергии подумать обо мне, не только похлопотать…
Вот Вам и упрек!
Итак, Иван Яковлевич в качестве помощника Симова заведует уже постановочной частью…[708]
Сахновский в Художественном театре. Это ведь событие!..
Что меня еще удивляет — это денежная сторона. «Сезон без дефицита» — об этом было так много писано и говорено!.. Откуда же долги выросли в 100 тысяч?..
Итак, Вы попали случайно на репетицию Музыкальной студии. А почувствовали себя там хорошо. Так отчего же случайно?
Не напишут ли мне оттуда как-нибудь случайно несколько строк?
Я получил телеграмму после открытия из студии. Но из телеграммы нельзя было узнать, ни чем открывали, ни при каких условиях…
Меня очень порадовали Ваши строки о том, что студийцы бодры и веселы. Если бы они знали, как бы я радовался услыхать, что они отлично поют и играют, что они работают бодро и единодушно, что имеют большой успех и делают хорошие дела…
Скажите им это. …
{338} 419. О. С. Бокшанской[709]
9 ноября 1926 г. Голливуд
9 ноября
Дорогая Ольга Сергеевна!
Сегодня получил Ваше письмо № 6 от 20 октября. Очень приятно. И письмо написано уже не в том «отвратительном» настроении, как предыдущее. Это — уже Вы. И Ваша внимательность, а не скучающая рассеянность, и Ваша устремленность, и даже Ваши обороты, вернее сказать, обороты мысли. («И какой Вы — веселый? Радостный?..» И некоторые другие.)
Сегодня и вчера мне вообще подвезло. Пришло большое, обстоятельное письмо от Камерницкого. Небольшое, но, как всегда, славное от Феди[710], совсем небольшое, но зажигательное от Кудрявцева (из молодежи), и тут, в Hollywood’е две небольшие по значительности, но большие по неожиданности вещи…
Да, эта денежная сторона театра действительно обидна. При таких сборах! Ведь вон Малый театр играет в трех местах!..
Как материально живут 3‑я и 4‑я студии?..
Неужели во 2‑м МХАТ материальные дела слабые? 800 р. на «Сверчок» или «Гибель “Надежды”» — это еще ничего, а новости как? Как «Евграф»?..[711]
Воображаю, как Иван Николаевич ревниво воспринимает успех молодежи МХАТ.
Вероятно, я напишу ей (молодежи МХАТ) письмо[712].
Вот не ожидал, что фру Карено — Еланская[713]. А хорошо. Скажите ей, пожалуйста, следующее. Пусть вдумается: фру Карено — крестьяночка, а не мещаночка. Разница колоссальная. Мещаночка хочет мирной, хорошей, семейной жизни с Карено. Мещаночка хочет сидеть с ним на скамеечке вечерком и ворковать. А крестьяночка вся из природы, из солнца. Она хочет, чтоб ее целовали, чтоб жизнь сверкала радостями здоровья, благополучия и любви, любви, любви… Конечно, и мещаночка рада поцелую, но она от поцелуя млеет, а крестьяночка пылает. Мещаночка чувствует, что уносится в рай, а крестьяночка знает, что летит в ад. Хватить утюгом мужчину, {339} когда он не тот, чьи поцелуи жгли ее, может только крестьяночка. И ей нужно, чтобы за квартиру было плачено, но это совсем-совсем не так важно. Мещаночка не могла бы довольствоваться жадными поцелуями без камина, а крестьяночка могла бы в поле, под снопами… Элина — солнце, Карено — луна. В этом драма…
Да, Вам странно читать про пальмы и кипарисы, когда на улице у Вас коричневая грязь, мокрый снег, что Вы так колоритно отметили. А каково нам читать о снеге, когда здесь лето в самом полном разгаре, — правда, с прохладными ночами. Днем до 27°R в тени. Бертенсон не выносит — я наслаждаюсь.
Здесь совсем нет ветра. Редко-редко легенький «зефир». Облака — редкость тоже. Здесь, говорят, из 365 дней — 30 дождливых, 35 облачных и 300 ясных. Вот 6‑я неделя, как мы здесь, — радостное, сверкающее лето, полное зелени, тепла… Один дождичек ночью.
Впрочем, в 20 милях, на океане (подумайте, на берегу Тихого океана!) — на днях наши туда ездили, — было туманно, холодновато и ветренно. А я оставался дома на террасе или между пальмами и кипарисами. И около меня распевал какой-то калифорнийский соловей. И ничто не шелохнулось.
Не завидуйте, пожалуйста. Во всяком случае, не завидуйте с чувством недобрым…
Пишу в 9 час. вечера. Все двери настежь.
А по ночам тишина, как в деревне.
О топке, конечно, еще не думали.
Будьте здоровы.
Ваши приветы передам.
Екатерина Николаевна отвечает сердечным приветом. Другие тоже шлют лучшие пожелания.
Ваш В. Немирович-Данченко
{340} 420. Д. В. Камерницкому[714]
9 ноября 1926 г. Голливуд
9 ноября
Милый Камерницкий!
Если бы Вы знали, какое удовлетворение доставило мне Ваше подробное, отлично, толково изложенное послание от 12 октября.
Об одном мечтаю, чтобы тот пафос, то содружество, та мужественность, с которыми студийцы провели эти 5 месяцев, не распылились, не растаяли от второстепенных взаимоотношений[715]. Чтобы все вы закалились в содружестве так, как это было в Художественном театре.
Если одни будут ослабевать, пусть берегут это высшее благо всякого коллектива другие. Судьба послала студии огромное испытание. Она катилась под гору, и еще не столько материально, сколько морально. Она была поставлена судьбой на резкий перелом: либо сломается и рассыпется в осколках, либо выживет, — а если выживет, то не много понадобится усилий, чтобы закалиться в крепкий и ничем не рушимый коллектив. Если он у вас скуется прочно, тогда не страшно ни слияние со студией Константина Сергеевича (пока, по-моему, это чересчур рано, — не раньше, как пройдя опыт целого года!), ни завистливые, и, может быть, действенные люди со стороны — ничто не страшно.