Страница 67 из 186
Да, вот еще — к юбилею:
Халютина все-таки празднует свой юбилей («Итоги 25‑летней деятельности артистки Софьи Васильевны Халютиной на сцене Моск. Художественного театра»). Я театра ей для этой цели не дал, — так она справляет в «Эрмитаже». Идут отрывки из «Власти тьмы», «Бранда», «Синей птицы», «Пер Гюнта» и еще что-то, и еще. Играют все наши. Разумеется, в типично халтурном виде. Это — завтра. Вероятно, будут опять чествования. Я сказал ей, что сам не буду. Но записку приветственную пошлю.
Большая новость будет у нас: Пашенная — Лизистрата. Но, я думаю, Вы об этом уже знаете. Баклановой очень тяжело играть эту роль два раза в неделю, страшно за голос. А когда пойдут репетиции «Кармен» вовсю, так учительница ей и вовсе запретит. Пашенная должна сыграть блестяще, так ей подходит эта роль.
Ну, вот и все новости.
Жду Ваших.
Ваш В. Немирович-Данченко
Привет всем.
387. В. В. Лужскому[588]
25 ноября 1923 г. Москва
25 ноября
Дорогой мой Василий Васильевич!
Получил Ваше письмо, за которое очень благодарю. И за подробный отчет о «Карамазовых» и — особо нежно — за первую страницу письма, за Вашу благодарную память о том немногом, что мне привелось сделать для Вас. Я ведь действовал по заслугам Вашим. Это — от Вас, а не от меня.
Вот хоть бы с этим званием «заслуженного артиста государственных театров». Не я Вас проводил. Вам это дали сверху сами. И справедливо. Ведь Вы за 25 лет и были артистом {279} на всякие роли, и «зачет» у Вас был самый большой, были и режиссером, и товарищем режиссера, и членом Правления, и заведующим труппой, и заведующим народными сценами, и первым во всяких «капустниках». И все это — непрерывно на протяжении 25 лет. Так что Ваши заслуги за 25 лет исключительны.
Кстати, курьезно, что ни в одном из писем от Ваших нет ни слова об этом звании «заслуженных», данном Москвину, Лилиной, Книппер и Вам. Уж получил ли Конст. Серг. телеграмму Малиновской об этом назначении? Она телеграфировала сама, поздравляла, так сказать, его с званием «народного артиста республики», а этих четырех с званием засл. арт. гос. театров. А Луначарский объявил об этом на нашем домашнем собрании в день 27 октября.
Так вот, милый Василий Васильевич, повторяю, что всем Вы обязаны только самому себе, своему доброму характеру, колоссальной работоспособности, громадной преданности сцене, своему таланту, который потянул Вас на сцену и не выпускал с нее.
Дела наши в Москве пока недурны: в театре лучше, в студиях похуже. Сборы идут так: два вечера «Лизистраты» по возвышенным ценам, воскресенье утро и вечер — полно. Остальные 70 – 80 %. Из студий лучше всех работает 1‑я Студия. Там «Укрощение» делает отличные сборы. Во 2‑й очень слабо: 30, 40, 50 %. Но воскресенье тоже плохо, что бы ни ставили. В 3‑й слабо. Отыгрывалась бы она на «Турандоте» в театре[589], но приходится расплачиваться за долги. 4‑я скромно существует.
Во 2‑й смотрел Еланскую в «Грозе». Очень уж зелена. Да еще Судаков перемудрил с нею. Но со временем будет хорошая Катерина[590].
Обещал помочь им в «Розе и Кресте», но еще не был ни разу[591].
Вообще же боюсь, что 2‑я Студия не переживет кризиса. Да и нехорошо у них, там, внутри. <…>
В 4‑й Студии никак не справятся (да и не справятся!) с «Кофейней»[592]. Я еще раз смотрел… Нет там ни режиссеров, ни актеров… Не представляю, что будет с этой студией.
{280} 3‑я скоро, может быть, покажет «Женитьбу».
Вообще очень плохо по студиям.
На концерте, который редакция «Театр и музыка» устраивала как посвящение Художественному театру, Луначарский говорил речь и уже в третий раз уверял публику, что я создал новый Художественный театр, в который войдут и старики и лучшая молодежь (он строит из трех элементов так: база — 1‑я Студия, почетные артисты — старики и 3‑й элемент — Музыкальная студия).
А между тем меня все еще спрашивают, вернется Худож. театр в Москву или нет? — Да какое же может быть сомнение! — говорю я. — А мы думаем, не вернется, — говорят люди.
Надо бы что-то придумать, чтобы не сомневались…
И вообще, — я опять думаю, думаю!..
И если бы Вы знали, как холодно и сумрачно становится на душе, когда среди этих дум о будущем вдруг придет «от вас» какое-то, с виду маленькое, кажется, незначительное сообщение, но от которого так и ударит безнадежностью.
Так и вспомнится все то, что горой нагромадилось в недавнем прошлом и что завело в тупик весь театр, со всеми нашими спорами в комнате Товарищества, бесконечными перебираниями все одного и того же, с несправедливостями, сплетнями, болтовней…
Какая-то поразительная мешанина талантов, прекрасной техники и всевозможного вздора…
А между тем сейчас в театре не хватает именно прекрасных актеров. Я уж говорил это. Просто хороших актеров. Не гениев, не откровений, но простых, ясных, смелых и стройных актеров.
Крепко обнимаю Вас.
Целую от души Перетту Александровну.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
{281} 388. Из письма О. С. Бокшанской[593]
24 декабря 1923 г. Москва
24 дек.
Буду писать как попало, дорогая Ольга Сергеевна.
Что-то мне от писем из Америки все грустно в эту зиму. Все что-то плохо. Не только сборы и не только те или другие нелады в труппе, и не только мысль, что и художественная сторона спектаклей не на высоте, а что-то еще, и еще… и еще…
Чтоб не зарываться в деталях, обобщить, — скажу так.
Самое плохое, что всегда было в Художественном театре, самое плохое — это отсутствие прямоты, лицемерие, двойная игра, компромиссы и направо и налево, всегда кого-то надо надуть, от кого-то что-то скрыть, кого-то припугнуть или эпатировать, а кого-то обманно приласкать, — дипломатия самого неудачного направления, однако непрерывная. В Художественном театре вечно боялись ставить вопрос широко, прямодушно, мужественно, бесстрашно. Так и перед публикой, так и перед общественным мнением, так и внутри, среди своих. И вечно мы во что-то драпировались. И вечно отлынивали от простой прямой ответственности, прячась за ту или другую, всегда красивую, драпировку.
И новый поворот судеб, новая жизнь ничему нас не научила. Эта новая жизнь, как на нее ни смотри, с резкой определенностью подняла идеологию и потребовала точнейшей терминологии: это хорошо, а это подло, это здорово, правдиво, а это лживо, уклончиво и т. д. И в особенности резко, революционно-прямолинейно встала идеология в искусстве и его людях. И с каждым днем безоговорочнее ставятся взаимоотношения и задачи жизни. И компромиссы и уклончивость все явнее становятся принадлежностью людей мелких, трусливых, путающихся в жалких противоречиях.
Я именно об этом особенно говорил в Варене[594], именно об этом я особенно писал Качалову по поводу роли Штокмана. Как никогда, может быть, у Штокмана надо брать пример, как надо играть на сцене, и как надо вести себя в жизни, и как надо устанавливать взаимоотношения по профессии.
Вот!
{282} А между тем я чувствую из всех писем, из рассказов обо всем, что делается у вас и как живут, что там все осталось по-старому, если не еще хуже старого. Та же непрерывная забота проплыть между Сциллой и Харибдой, все с оглядкой и с думкой, ни в чем крепко не убежденно, ни за что не готовые побороться, компромиссы, лавировка… рабство…
Не хочется распространяться, потому что боюсь кого-нибудь зря обидеть. Но когда я думаю о будущем и вместе с тем припоминаю, как все эти наши недостатки проникали во все щели и поры нашего театрального существования, то я испытываю безысходность. Нужна особенная мужественность, нужна исключительная авторитетность и непоколебимость общего тона и направления, а у нас по уши зарылись в мелочи…
Пусть Вас не обвиняют, будто бы Вы пишете мне всякие сплетни. Вы мне пишете десятую долю того, что другим пишут их близкие. Здесь всё знают. Знали о плохих сборах раньше, чем я. … И о том, как идут «Карамазовы» (кроме первых представлений), и разные эпизоды о «Трактирщице». И пр. и пр. И еще… и еще…