Страница 66 из 186
По-актерски надо раз навсегда положить себе правилом: найти верное зерно и, найдя его, отдаваться ему со всей искренностью и со всем темпераментом, к каким бы крайностям ни вел этот темперамент, в какие бы неожиданности ни заводил он. Надо быть Штокманом в своем актерском деле. Схватив зерно роли, беречь его от всяких компромиссов, неудержно нестись по пути самой пьесы (для Штокмана это — жизнь, ставящая разные условия для проявления правды и борьбы за нее). Так Вы и сольетесь с ролью, так и проявится искренность.
Отдаваться зерну, к каким бы крайностям, резкостям, неожиданностям ни привел темперамент!
Как можно дольше вдумывайтесь в это.
Никаких компромиссов — ни мизансценических, ни характерности, ни вообще технических, ни нервов публики! Раз Ваша актерская правда требует, чтоб вы тут кричали — кричите, хохотали — хохочите, говорили «в публику» — лезьте на нее, катались по полу — катайтесь.
Но как правда ни близка, как ни родственна Штокману, все же иногда приходится на какой-то миг останавливаться, чтоб угадать, чего она в данном случае требует, прислушиваться, как она реагирует на вот это, новое обстоятельство, которое жизнь по пути пьесы подставила Штокману…
Интересно внешнее выражение вот этого момента, когда Штокман прислушивается к своей правде. Когда судьба по {274} пути пьесы подставила ему новое обстоятельство, которого он не испугается, как бы оно ни было страшно и неожиданно, т. е. не испугается до потери соображения. Он только застынет в какой-то быстрой, сильной, стихийной внутренней работе — разглядеть, что думает на этот счет его правда. Внутренне горит в этой работе, а внешне застыл с какими-то ничего не видящими, расширенными глазами.
И оттого, что он всегда бодро живет со своей правдой, оттого он всегда энергичен, всегда стремителен, но всегда вот такой, плохо видящий окружающее. Увидит на миг внешнюю мелочь, улыбнется и понесется дальше. А в этом внешнем все, включая его Катерину[574].
Драма, путь пьесы, в том, что его правда вступает в темный мир человеческого эгоизма, компромиссов, выдуманных условностей и пр. и пр. — жизнь!
Я думаю, что ничего нового Вам не сказал. Но, повторив это твердо, уверенно, я, может быть, поддерживаю Вас.
Почему я думал, что Вы можете скоро сыграть роль?
Потому что у Вас за спиной есть Карено и Бранд. В особенности Карено[575].
Говоря грузинским анекдотом: «Карено видал? — Видал. — Так ничего похожего!» Однако Карено совершенно такой же энтузиаст правды, как и Штокман, но Карено — в книге, а Штокман — в самой гуще жизни. Карено нужна бумага и лампа, а выйдя за ворота, он уже потеряется, а Штокман может весь день носиться по городу с этими глазами, плохо видящими окружающее, но отыскивающими то, что ежесекундно чувствуется от его правды.
Вам нужно найти вот эту активность, беспокойную, — т. е. не истеричную или нервную, а энергичную, трепетную, — подвижность Штокмана. А внешне Вы можете быть больше норвежцем, чем был Константин Сергеевич. Ну, если не под самого Ибсена, то хоть под Бьернсона (с которого, кажется, Ибсен и писал).
По «пути пьесы» обратите главное внимание на нарастание «Америк», на все новые и новые «открытия», которые начал находить Штокман с той минуты, как его правда столкнулась с человеческим эгоизмом (вечная трагедия быта), нарастание, {275} заканчивающееся самым глубоким открытием, — об «одиночестве».
Это все бегло. Но я не думаю, что испорчу Вам работу. А может быть, чуть и помогу.
Обнимаю Вас.
Вл. Немирович-Данченко
384. А. В. Луначарскому[576]
26 октября 1923 г. Москва
26 окт. 23 г.
Дорогой Анатолий Васильевич!
Вы знаете, что открытого празднования юбилея мы не делаем. У нас будет большое интимное собрание всех состоящих при театре и студиях (800 – 900 человек!). На этом собрании очень, очень просим Вас быть, — не только потому, что Вы наш хозяин, но еще более потому, что в этот все-таки трогательный для театра день хотелось бы видеть Вас, так изумительно тактично, душевно и без перебоев внимательно относящегося к Художественному театру и его студиям.
В Вашем распоряжении ложа.
Собрание ровно в час[577].
Искренне преданный
385. А. И. Сумбатову (Южину)[578]
8 ноября 1923 г. Москва
Дорогой Александр Иванович!
Какими словами поблагодарить мне труппу Малого театра за избрание меня его почетным членом? Малого театра!
Того самого, по узенькой чугунной лесенке которого я, студентом, в первый раз входил на сцену, в режиссерскую Сергея Антиповича Черневского для встречи там с знаменитой уже Гликерией Николаевной[579]. Чтоб выслушать ее приговор о моей {276} первой пьесе[580]. Весь полный широкой, огромной влюбленности в этот славный храм великих артистов.
Быть почетным членом этого храма!
Даже страшно: не перед полным ли закатом моей деятельности такая честь?
А между тем так хочется еще быть не только живым свидетелем, а может быть, и в какой-то мере участником новой золотой полосы Малого театра, нового расцвета после стольких пережитых бурь.
Верю, что придет эта золотая полоса, потому что в театре есть и молодость, и несокрушимая преданность драгоценным заветам славных предков.
386. О. С. Бокшанской[581]
18 ноября 1923 г. Москва
18 ноября!
Дорогая Ольга Сергеевна!
Вы видите? 18 ноября! Сегодня или завтра Вы начинаете Америку[582]. Я не писал к Вам так давно. От Вас тоже давно ничего не имею. Чуть ли не от 20 октября или 22‑го — последнее. Теперь я так и буду знать, что когда вы попадаете в Париж, то все с ума сходите. И Вы, как и все.
Об «Иванове» и в особенности о «Хозяйке»[583] я знаю только две‑три фразы от Вас, да две от Сергея Львовича[584]. О дне юбилея почти ровно ничего. А уж материала-то, кажется, довольно было!
Я не писал сам, но сговаривался с Федором Николаевичем[585], а он, как мне известно, писал подробно.
Я очень доволен, как прошли юбилейные дни. Совершенно семейно и очень тепло. Это было в субботу, а в понедельник по инициативе журнала «Театр и музыка», делавшего себе этим здоровую рекламу, устраивался в Большом зале Консерватории вечер. В первом отделении — Луначарский, Южин и Кугель; во втором — Нежданова, Собинов, Гельцер и т. д. Зал был переполнен. Речи ораторов несколько раз прерывались овациями по адресу Театра, обращенными ко мне в ложу. {277} Разумеется, я не пошел на сцену принимать эти овации, несмотря на настойчивые крики.
В своей полуторачасовой речи на юбилее в Театре я очень мало говорил о «деле», преимущественно о «лицах». Я делал пространные характеристики умерших, особенно останавливался на Савицкой и Бутовой, на Саце, Артеме и Самаровой, Чехове, Морозове и т. д. И всю эту часть речи держал публику на ногах. Юбиляров и 25‑летников и 10‑летников я назвал всех до единого, и всем делались овации, как присутствующим, так и отсутствующим.
Председательствовал Южин, как почетный член Театра.
Луначарский хорошо отнесся к юбилею: две статьи и две речи. Малиновская сияла.
Был еще ужин в Кружке[586]. Но это уж мне лично. Переполнено до духоты и очень пьяно.
Юбилейной комиссии и кое-кому из своих сделал и я ужин у себя. Кавказский. Очень вкусный и славный.
Вот и все.
Приветствий все-таки пришло много. До 90 – 100. На большинство я отвечал, что сохраню их до возвращения из-за границы юбиляров.
Словом, все очень хорошо.
Я вхожу постепенно в «Кармен». Сборы у нас пока хорошие. Две «Лизистраты» в неделю (по возвышенным) и воскресенье — утро и вечер — полные сборы. Остальные дни 60 – 80 %. Вообще же в театрах дела плохи. В наших студиях очень недурно только в Первой.
Студии нового ничего еще не дали. Если не считать приготовленную в прошлом году пьесу Толстого «Любовь — книга золотая», которую дали без декораций, в костюмах, подобранных в театре[587]. У нас, как из-за этой пьесы, так и принципиально, идет война с Главреперткомом (Главный репертуарный комитет), который желает забрать в руки театры, как нигде никакая цензура. Эту «Золотую книгу» он не разрешает. Он не разрешает и тогда, когда находит пьесу контрреволюционной, и когда находит недостаточно советскою, и когда в пьесе есть цари («Снегурочка») или власти («Воевода»), и когда есть красивое прошлое или церковь («Дворянское гнездо»), и {278} когда ему, Главреперткому, вообще что-нибудь кажется, и когда ему удобнее проявлять свою власть… Но пока ему мало что удается. Однако вот «Зеленое кольцо» снято, «Золотая книга» не дается…