Страница 65 из 186
Будьте здоровы! Обнимаю Вас. Привет Нине Николаевне и Диме.
Ваш В. Немирович-Данченко
380. В. В. Лужскому[554]
8 апреля 1923 г. Москва
8 апр., пасха, воскресенье
Милый и дорогой Василий Васильевич!
Не сердитесь, что я Вам не писал долго. Ни на что я не обижался, а прямо не хватает меня на письма. Вы знаете, студии, все, словно осиротевшие, начали жаться ко мне. Это очень приятно, но ест и все мое время и всего меня Я занят до смешного много.
В К. О.[555] мне без Вас не очень легко. Теперь мне помогаю; по «Лизистрате» двое — Баратов и Котлубай[556]. Студийцы-певцы в высокой степени добросовестны, терпят большую нужду, бьются, но работают не за страд, а за совесть. «Лизистрата» еще далека от постановки. Вы знаете — Вам скажу, Вы меня не сглазите, а поделившись с Переттой Александровной[557], может быть, даже подбавите надежды и веры, — Вы знаете, когда я размечтаюсь о постановке «Лизистраты», то мне кажется, что за все последние годы ничего такого прекрасного не было на театрах. Это ведь яркая комедия, переходящая {269} в фарс, дерзкая, кажется — неприличная, а в сущности, здоровая, высоконравственная при непрерывных непристойностях, — однако, мне нисколько не неловко ставить ее с барышнями, вроде Тюремковой (помните?). Я называю: «патетическая комедия». Это ведь не то, что я Вам как-то давал читать.
То была берлинская переделка[558]. А я ставлю подлинного Аристофана. При этом я внес много музыки и пения (клятвы, пляски, молитвы, гимны и пр.). Глиэр пишет прекрасно. Хор, так называемый «греческий хор», я разбил то на толпу, то на монолитный хор. Но везде с партитурой, так сказать, психологической, однако в определенном ритме и темпе. Декорацию Рабинович сделал замечательную. Не декорация, а что-то вроде конструктивизма[559]. Пленительная. Пластике учит с увлечением Редега (жена Подобеда).
А пока все сидим на «Анго» и «Периколе». Но тут у нас есть радость, которой делимся с Вами: своя Клеретта — Кемарская, решительно оставляющая за флагом Барсову[560], и свой Анж Питу — Палферов, которого взял мне Бертенсон. Этот играет очень хорошо, поет средне, скорее хорошо. Но пока не нашел своего обаяния. Тем не менее это был праздник студии. Кемарскую студия овацировала. Увы, Лариводьера своего все нет. Покойники не пускают. Пробовал Баратова — очень слабо. Точно так же нет своего вице-короля. Заболел как-то Лосский, и две недели не играли «Периколу». Пробовал один, другой — ничего не выходит.
Ведь и Лосский…[561] Знаете, он играет блестяще, виртуозно, но, с тех пор как он играет, нет в спектакле того умиления, какое было при Вас. Нет мелодрамы, нет сюжета, и потому судьба этих детей не так трогательна…
Что я буду делать дальше с К. О., еще не знаю…
Обнимаю Вас, целую ручки Перетте Александровне.
Екатерина Николаевна и Миша шлют свои приветы.
Ваш В. Немирович-Данченко
{270} 381. А. Н. Бенуа[562]
Зима – весна 1923 г. Москва
Дорогой Александр Николаевич!
Вот уже с полгода у нас в театре работают над Музеем Художественного театра, который (музей) должен быть открыт к 25‑летию театра (осенью).
Вы понимаете, что Ваша фигура должна быть видна там и сям в Музее. В высшей степени желательно получить от Вас все, что у Вас есть касаемое Художественного театра и в особенности Ваших работ в нем. Как это сделать? осуществить?
В первую голову — Ваш портрет. Пожалуйста, дорогой Александр Николаевич! Поддержите. И укрепите в истории Вашу связь с МХТ[563].
Обнимаю Вас. Привет Анне Карловне и молодому художнику[564].
В. Немирович-Данченко
382. К. А. Липскерову[565]
Лето 1923 г.
Многоуважаемый Константин Абрамович!
Я очень виноват перед Вами. Но не по небрежности. Ваша пьеса заставила меня пересматривать решения относительно будущего сезона… Расскажу Вам подробно, тогда Вам будет все яснее.
Вы, вероятно, слышали, что на эту зиму я решил ставить «Кармен» Бизе, и поэтому еду сейчас даже в Испанию[566]. После четырехлетнего существования моя Музыкальная студия подошла вплотную к своей главной задаче — выработке новых приемов оперной постановки. Эта задача была с самого возникновения студии, но молодежи, ничего не умевшей, надо было сначала подготовиться…
Однако, как только я приступил к «Кармен», сразу столкнулся с вопросом текста. Слащавый, сентиментальный текст Мельяка и Галеви, конечно, должен быть заменен другим[567]. И с художником я начал говорить о возвращении к повести Мериме, и с дирижером[568]. И Бакланову (исполнительницу {271} Карменситы) я проводил советами, как летом подготовляться с книжкой Мериме, и других исполнителей снабдил этими желтенькими изданиями «Всеобщей Библиотеки».
А по дороге за границу[569] я узнал от Н. Е. Эфроса, что Ваша драма тоже сделана из повести Мериме. У меня и родилась мысль, не сойдутся ли наши пути? Однако, прочитав Вашу драму, я увидел, что она настолько произведение драматического театра, что не нуждается в музыке Бизе и служить текстом для Бизе не пожелает.
Тут-то и начались мои колебания.
Надо Вам сказать, — так как Вы, вероятно, мало знакомы с интимными задачами Художественного театра, — что Музыкальная студия стремится стать так называемым синтетическим театром. Отсюда и такое начало — «Анго» и «Перикола». И «Лизистрата». Разучиваются «Дворянское гнездо» — опера Ребикова и «Орфей в аду» Оффенбаха[570]. В этом году предполагались «Кармен» Бизе и «Медея» Еврипида с Германовой. В будущем «Роза и Крест» и т. д. Но Германова в этом году не приедет… И вдруг передо мной встал вопрос: не поставить ли мне не оперу «Кармен», а драму? А оперу — другую?
«Кармен», драма, «Дворянское гнездо», опера, и «Орфей в аду», — вот хороший сезон.
Нет возможности писать Вам все частности, все колебания в такой программе. Тут и дороговизна трех постановок, и боязнь, что меня на столько не хватит (при моих многочисленных занятиях в студиях и разных обществах), и сожаление расстаться с Бизе, и чисто педагогические соображения студийного характера…
В конце концов я до сих пор не знаю, как быть. Но есть предел и Вашей любезности, и своими промедлениями я, вероятно, врежу Вам. Однако я могу решить этот вопрос только в Москве, — скажем, до 10 сентября Понимаю Ваше нетерпение и не обижусь, если Вы, не дожидаясь, отдадите пьесу в другой театр.
А есть у меня и такая мысль: не согласитесь ли Вы написать нам текст для оперы «Кармен», очень подробно разрабатывая мизансцену со мною?..
{272} Хотел бы написать Вам все, что думаю о достоинствах и недостатках (как мне кажется) Вашей пьесы, но это долго, трудно. Разрешите сделать при большом свидании.
Очень благодарю Вас.
Вл. Немирович-Данченко
383. В. И. Качалову[571]
Август 1923 г.
Милый Василий Иванович! Благодарю Вас за память о 15 июля[572]. И за себя и за Екатерину Николаевну.
Насчет Штокмана[573].
Конечно, Константин Сергеевич играл его в полном совершенстве. Это самое высокое, что К. С. делал в театральном искусстве, самое законченное и бесспорное.
И все-таки легко себе представить прекрасное исполнение Штокмана другим артистом. И я продолжаю утверждать, что Вы можете сыграть его и отлично и скоро.
Отчего я думаю, что отлично? И отчего я думаю, что скоро?
Для Штокмана нужно: 1) крепко схватить «зерно» образа и 2) горячо, безудержно, со всей искренностью отдаться ему. Все остальное или приложится, само придет, или второстепенно, в особенности для данной пьесы.
В чем зерно образа? Я не смогу сразу его определить, но его надо искать где-то около: правда, никакого компромисса, прямолинейность чувствуемой Штокманом правды, кристаллическая ее чистота, зерно правды… Зерно образа Штокмана — зерно человеческой правды. Штокман всегда рассматривает ее, правду, смотря на нее большими, ясными глазами, внутри себя, всегда видит ее, угадывает, чего ей от него надо. Этими же большими духовными глазами, горячим внимательным взором словно бережет зерно правды от всякой пыли, от того, чтобы на нее, как на стекло, не ложился пот. Не всматривается в нее, а смотрит, смотрит просто, энергично, активно. Она всегда, во все минуты с ним, в нем. Он и ночью если проснется, то словно проверяет, — а она, его правда, с ним? {273} в нем? на месте? чиста? Ничто, никакая пыль не легла на нее? Нет, — ну, тогда он может спать спокойно или спокойно думать о том, что ему надо делать, чем теперь заниматься. А все его дела, все занятия, вся энергия жизненная идет на непрерывный, неустанный труд, — это то, что он, Штокман, скромный уездный врач, может сделать для своей огромной, всечеловеческой правды. Лечить ли кого-нибудь, изобретать ли что-нибудь, чуть-чуть, на песчинку, увеличить сокровищницу человеческих знаний, — все будет велико, если служит его правде, если не уклоняется от нее ни на йоту. И вот его сквозное действие: служить правде, делать все, что посылает судьба, под напором, под радостным, внутренним, глубоким сознанием дружбы и любви с этой правдой.