Страница 121 из 186
И вот прочел еще, что предстоит выпуск двух или даже трех томов так называемого «Наследства Станиславского». Вспоминаю, кстати, что Константин Сергеевич не соглашался сдавать корректуру своей первой книги, пока она не прошла через мои руки. Из‑за этого были даже задержки в печатании книги.
Я не претендую на роль цензора. Да спасет меня судьба от одной такой мысли обо мне! Но часто думаю: вот есть у них такой человек, который знает «это все», был свидетелем или участником «этого всего», — почему его не спрашивают?
Правда, появляется и другая, ядовитая мысль: а ну как тебя завалят корректурами, так, что и 24 часов в сутки не хватит? Да еще со свойственной им манерой — «в кратчайший срок», «к завтрашнему полудню!»
Не знаю, как быть. Не задумывался. Передо мною просто встал вопрос: не мог ли бы я помочь тому, чтобы в историю театров моего времени попало меньше ошибок?
Или у издательства может явиться опасение моего вмешательства?
Или вообще так и надо, чтоб история сама потом разбиралась в смешении верных и неверных данных?
А тогда зачем великолепный отдел каждой книги «Примечаний»? В нем-то и должны быть оговорки.
Когда ошибки касаются меня лично, я к этому довольно равнодушен, а когда на основании неверно взятых данных читателю подсказываются неверные выводы, я чего-то волнуюсь.
Вот решил Вам это написать. Пока что без всяких претензий. Если бы я до чего-нибудь тут додумался, — решусь вновь обратиться.
Искренно преданный
Вл. Немирович-Данченко
{524} 586. О. С. Бокшанской[1245]
2 марта 1942 г. Тбилиси
Милая Ольга Сергеевна!
2 марта. — Вчера Тарханов принес мне кучу писем из Саратова. Я вспоминаю… давно-давно — 45 – 50 лет назад… в деревне «Нескучное», в усадьбе… Степь… Почтовая станция в 50 верстах… Почта два раза в неделю… И вот чувства, когда привозили почту, кучу писем, газет… Это наполняло целый день, возбуждало; становилось еще тоскливее вдали от людей… Сентябрь еще не скоро… сколько надо терпения ждать.
Ну, не совсем такие чувства, а похоже… Письма из МХАТа… Это не то, что 4 – 5 раз в день, в Москве, не сразу и вскрываешь: подождут!.. И ценны все подробности. Сейчас еще обостряются чувства тем, что я мало кого видаю, на санаторском режиме, не втянулся ни в какие интересы, которые заслоняли бы новости извне…
Раевский — уже художественный руководитель целого театра![1246] И он еще уклоняется! Трудно Солодовникову с людьми. Шлуглейту Храпченко предлагал директорство [в] Малом театре или Вахтанговском, он уклонился. Для него Музыкальный театр [имени] народных артистов и т. д. — дороже, — как для Раевского режиссура, да еще не самостоятельная, в МХАТе — ближе сердцу.
А Вы знаете, что о «Курантах» в Москве, на публичной генеральной 12 октября, Вам не удалось написать мне ни строчки? Узнал только от Храпченко.
Грибову скажите, что письмо его меня растрогало. (Поскольку я на это еще способен). Верю, что он воспринял вспышки моих мыслей, и верю, что он ценит их. Должен признаться (если это не признак старости — возможно!), что когда я вспоминаю свою работу в «Курантах», она мне кажется настоящим режиссерским творчеством. Может быть, именно потому, что в стремлении помочь Грибову создать Ленина во мне волновались самые лучшие, самые возвышенные частицы моей сущности. А режиссерский дар радовался и подсказывал форму… По всему этому мысль, что при сдаче спектакля я забыт, заливала меня пессимистическим отношением к людям. {525} И я говорил об этом! И еще смеялся: «Vous l’avez voulu, George Dandin»[1247] Сам же проповедуешь, что режиссер должен умереть в актере, ну вот и гляди, как это бывает красиво.
Но потом телеграмма Москвина с Хмелевым, теперь письма Грибова, Кнебель[1248] — рассеивают мой пессимизм, хотя бы и на время.
Вот и Кнебель передайте мое спасибо за подробное письмо. Оба письма прочел с большим вниманием и еще заставил Ал. Ал‑ча[1249] прочесть громко.
Кстати, Ваши письма ко мне гуляют по рукам, всех очень интересуют и возвращаются довольно-таки потрепанными.
И Калишьяна поблагодарите за его красивую телеграмму по поводу сотого «Трех сестер».
Ну, и себя поблагодарите за подробные письма.
Мне нравятся все занятия с молодежью. И чеховские миниатюры, и вводы в «На дне»; Молчанова — Настенка, — интересно. Хорошо, что вводы в «Вишневый сад» производятся медленно… Может быть, мне удастся сделать с «Вишневым садом» нечто подобное «Трем сестрам». Буду надеяться, что новые исполнители, которым, конечно, придется двигаться по старой трактовке, не заштампуются настолько, чтоб потом не смочь сильно перевоплощаться. Так как у меня «Вишневый сад» не такой, какой идет сейчас в МХАТ. Об одном очень, очень, очень прошу: с текстом обращаться, как со стихами! Ни одной запятой не оставить без внимания и, уж конечно, не засорять его вставками — «вот» «же», «ну», опять «вот», еще «ну», «ведь» и т. д.
Телеграммы Ваши из Саратова получаем очень быстро.
О трагедиях Толстого и Соловьева[1250]. Вторая не идет ни в какое сравнение с толстовской. У Толстого пьеса неуклюжая, с рядом плохих картин, но и с рядом картин огромного таланта. А у Соловьева все серо и бледно.
Буду говорить на эту тему с Хмелевым, которого жду.
Я тоже помнил, что Толстой должен был писать для МХАТа, но разве с Судаковым в таких делах потягаешься?![1251]
{526} Материалы по заседаниям Сталинского комитета все подобраны и в особой папке будут переданы Вам[1252]. Кстати: в Куйбышеве членам комитета за каждое заседание платили по 100 руб., а я сказал, что это нарушение бюджета, и платил по 50.
Привет всем!
Ваш Вл. Немирович-Данченко
При сем Вам посылаются лимоны: 4 — Вам, 2 — Грибову, 2 — Москвину, 2 — Кнебель. А Калишьяну?
587. А. Н. Грибову[1253]
Март 1942 г. Тбилиси
Телеграмма
Испытываю полное удовлетворение, что увенчалась полноценным успехом Ваша великолепная артистическая настойчивость охватить роль синтезом высоких идей и тончайших сценических приемов[1254]. Сердечный привет.
Немирович-Данченко
588. О. С. Бокшанской[1255]
25 – 30 апреля 1942 г. Тбилиси
25 апреля
С этим несносным бронхитом, способным омрачить самые жизнерадостные часы!..
И у профессоров-то какое-то безнадежное выражение лица. Я уже месяца два слышу две фразы: «Вот установится настоящая погода, и все как рукой снимет. Недели две подождем!» И другую: «Небывалая в Тбилиси погода! Никто не помнит! В это время всегда уж давно ходят без пальто, как летом, а тут холод и даже снег!»
И вот только дня три (!) как говорят: «Ну, погода устанавливается, теперь через несколько дней все будет отлично!»
Но я уже знаю, что это означает: что через несколько дней должно начаться выздоровление, — так сказать «Барвиха». И надо 3 недели. Иначе опять влетишь.
{527} Я этой «Барвихи», выйдя из больницы, не провел, сразу принялся за Комитет сталинских премий, — вот и расплачиваюсь!
Все это я пишу для Вас, да Иверова, ну, пожалуй, Орловской…
Кстати, Иверову я писал особо. Видимо, он не получил. А то ответил бы. Писал, что давление у меня нормальнейшее, анализ прекрасный, белка совсем не было (опять есть — многовато) и т. д. — что я Вас загружаю какими рассказами!..
Все-таки, чтобы кончить с «постельным режимом». У меня комнаты богатейшие. Большая спальня с двумя дверями на балкон, большое помещение — кабинет с тремя балконами, передняя, ванная и проч. Очень высокие, очень светлые. Лучше для лечебного режима не найдешь.
За почерк извините, сейчас пишу лежа. Из одного окна — телеграф, а из другого — гора Давида с храмом…
Я Вам, кажется, все это уже описывал. И если приходится Вам читать вторично, то сами виноваты, почему не откликнулись на это строчкой.
Приехал Лев Книппер, с новой, красивой женой. Завтра уезжает в Москву, везет от меня письма Храпченко и Маркову — очень важные…