Страница 119 из 186
Когда великолепная погода — хорошо тут. А когда непрерывный дождь и туман двое суток — тогда ужасно. Как в ссылке. И в 1/2 7‑го маскировка, и я в очень хорошем номере, но один и один!
… Самое сильное из моих желаний все время была Москва. … И сколько тут, в Нальчике, уговоров! Качалов, Книппер, Тарханов, Литовцева — все сходятся на том, что надо еще выждать. … И переждать, кажется, придется не месяц, а больше.
Вот как длинно и скучно я Вам рассказываю, а это только набросок, намек на тревогу и пестроту здешних переживаний. А тут еще местные власти, и особенно театральные, готовы сделать все, только бы я не уезжал. А когда я говорил «уеду», то все наши, и мхатовцы, и Малый театр, высказывались: надо мне ехать за Вл. Ив.!
Значит, поставил точку и выписал сюда всех…[1216] На два дня пока легче стало. Осел начал есть с какой-то вязанки.
Должен признаться, что и это письмо я пишу с большим насилием над собой. И скучно писать, и длинно, и в конце концов все же не рисует моего пребывания здесь. Совсем не {515} рисует. Пишу только, чтоб хоть как-нибудь откликнуться на ожидания, какие у Вас, несомненно, по отношению к Нальчику.
Телеграмму объединенного совещания получил[1217]. Посмотрим!
А Вам и отдохнуть не дают!
Ваш Вл. Немирович-Данченко
581. Из письма О. С. Бокшанской[1218]
29 сентября 1941 г. Нальчик
29 сент.
Милая Ольга Сергеевна!
Оба заявления — просьбы Ульянова уложите, пожалуйста, в конверты, напишите адреса и переправьте по адресам[1219]. Надо помочь Ульянову. Он сам каждые 10 минут принимает что-то против одышек, жена его лежит разбитая параличом, и четверо в одной комнате!
… А как проходит в «Пушкине» Иванова — Наталья? Это же особенно интересно[1220].
Не понимаю, как можно выкидывать последнюю картину. Идеологически, политически она необходима. И очень яркая. Безнадежная? А какая же надежность могла быть при Николае Первом? Великого поэта хоронят тайком! Как же отказаться от этой картины? Очевидно, режиссура не нашла еще формы, глубокой, простой формы, великолепного исполнения[1221].
… Я, наконец, кажется, выбыл из положения буриданова осла: вязанка первая — Москва, вязанка вторая — Нальчик и третья — Тбилиси. Не хотелось ни писем писать, ни работать, ни даже просто читать. Такая тощища! Теперь, выписав своих сюда, поставил точку: вязанка — Нальчик.
Кто-то говорит по телефону из Москвы Нежному: «Ольга Сергеевна недоумевает, что означают эти колебания: то Вл. Ив. едет в Москву, то едет в Тбилиси, то вызывает Орловскую». Да, если даже Ольга Сергеевна не поняла этой моей (да и всех здешних) смятенности между Москвой, Нальчиком, мыслями о ближайшем будущем, работой в своем деле, путями — опасными или нет, событиями военными, оставленными {516} родными, вынужденным безделием, вечерней и ночной тоской, — если даже так знающая меня Ольга Сергеевна не поняла, не ощутила, — то, очевидно, это задача по психологии очень уж трудная. А описать ее в письме тоже не легко.
Да нет! Поймет и без описаний!
Здесь погода капризная. «То холодно, то очень жарко, то солнце спрячется, то светит слишком ярко». То полное лето, то туман, дождь и холод осени. Но, конечно, лучше Москвы. …
582. Е. Е. Лигской[1222]
12 октября 1941 г. Нальчик
12 окт.
Дорогая Евгения Евгеньевна!
Сейчас получил Ваше письмо. От 20 сентября, на 12‑й день! Ну, как тут переписываться? И с телефоном стало много труднее. А телеграммы возможны только «молния». Но чего это стоит! На днях я послал Храпченко — стоила 93 р. 40 к.!
Когда Вы получите это письмо, мои, надеюсь, будут уже тут, в Нальчике. Думаю о Вас. Хотя мы и не часто виделись, а все же сознание, что под боком — расположенные дружески люди. Но будем верить, что это ненадолго… А я поставил какую-то точку и как бы сбросил одну из назойливых мыслей. Из трех вязанок буриданов осел выбрал наконец одну…
Сегодня я как будто в первый раз ощущал великолепнейший день. Два дня был сплошной туман и мокрый снег. И холод! Здесь туман с дождем особенно нудны, особенно безнадежны; кажется, никогда в жизни не увидишь больше солнца. Но было хоть тепло. А вчера и третьего дня холодище. И вдруг сегодня с утра небо чистое, голубое, прозрачное, солнце горячее, а горы, даже недалекие, покрылись снегом. Горячий, летний день, пронизанный чистотой снегового озона. И тишина, ни малейшего ветра. Может быть, оттого, что я примирился с судьбой вынужденности пребывания здесь, я мог отдаться такому дню свободно, без душевной смятенности, неотрывной озабоченности. Хоть на несколько часов. В парке.
{517} Правда, все переживания, даже приятные от изумительного дня, подернуты тоской. Но с этим уж ничего не поделаешь. В такие дни еще больше ноет «зубная боль в душе». Тут и «прощай, жизнь!», и облачное, туманное будущее, полное надежд для молодых и сильных, и — с неотвязной ноющей тоской настоящее. И как это ни сентиментально, а приходится признаться, что в душе все что-то плачет…
Я что-то не помню в своей жизни такого длительного ощущения одиночества. Бывали дни, — вот именно в туман и дождь, — когда понимал психологию запертого в клеть зверя. Вот почему я так рвался в Москву…
Вы пишете: «но, вероятно, и планов определенных у Вас нет». Вот это так и есть! Ничего не знаю. Сказали мне сверху: сидите и ждите. Буду сидеть и ждать.
Спасибо за письма, хотя и редкие.
А Вам необходимо совсем отойти от деловых забот на две‑три недели. Не можете ли уехать в какой-либо санаторий, Подальше? Если нужны деньги, возьмите из причитающихся мне 1 000 руб.
Прилагаю доверенность.
Обнимаю Вас.
Вл. Немирович-Данченко
Когда приедет Михаил Владимирович[1223], я разберусь в моих денежных счетах и напишу Вам, что делать с причитающимися мне из Музыкального театра. Во всяком случае, если Вам нужно, возьмите и сверх тысячи руб.
В. Н.‑Д.
583. Из письма О. С. Бокшанской[1224]
29 ноября 1941 г. Тбилиси
29 ноября 1941 г.
… Неловко как-то Вам рассказывать, насколько здесь не только спокойно, но и радостно. Вы знаете: город чудеснейший, отношение к нам великолепное, ко мне лично в особенности, и от общественности, и от правительства.
{518} Разместились не плохо. Все наслаждаются климатом, городом.
Трудно материально, в особенности, Вы поймете, мне. Как ни верти, а нужно тысяч 8 – 9 в месяц, а Вы знаете, что московские мои доходы пока отсутствуют. Но уже получена от Шаповалова просьба здешнему управлению авансировать нас зарплатой.
Тут произошел даже один, так сказать, не очень ловкий случай. Шаповалов перевел для зарплаты 50 тысяч как раз в то время, когда я был уже здесь, а группа музыкантов — как у нас называют, «группа Гольденвейзера» — находилась в Нальчике. Тамошний начальник Комитета искусств, как выражаются, «шляпа», не нашел ничего лучше, как передать эту сумму Гольденвейзеру. Тот и употребил ее всю на зарплату музыкантам. Потом я узнал об этом, послал телеграммы Шаповалову и в Нальчик. В небольшой части дело исправлено. Словом, по-видимому, мы и материально будем обеспечены. А первый секретарь ЦК партии сказал, чтобы я ни о чем не думал, что правительство считает своим долгом меня обеспечить.
Я здесь нахожусь вот уже месяц. Пока заканчиваю те воспоминания о моих первых театральных впечатлениях в Тбилиси, которые Вы знаете, и через неделю хочу выступить с ними в отдельном вечере (сбор с этого вечера отдам на оборону)[1225]. А наши начали вчера, 28‑го, концертным выступлением — Качалов, Ольга Леонардовна[1226], Тарханов, Шевченко, Массалитинова, Климов, Рыжова[1227].
Предполагаем еще поставить (уже начали репетиции) «Мудреца». Для Глумова взяли одного из лучших актеров здешнего театра. Хороший[1228].
А я, очевидно, буду проводить мое искусство в театрах Руставели, Марджанишвили и в Большом оперном[1229].