Звездочеты

— Ты панихиду не разводи, — оборвал его Семен. — И меня не агитируй. Хлебникова вон тащи, ему хворь надо березовым веником выгнать.

— Так он уже в парилке оборону занял, — радостно сообщил Мачнев. — Худой стал, как журавель.

После обеда Семен поднял заставу «в ружье» с занятием рубежа обороны. Как ни хотелось ему придраться хоть к малейшей оплошности или нерасторопности бойцов — это не удалось. Бойцы действовали стремительно и молниеносно, как в настоящем бою. «А прежде, бывало, подгонять приходилось», — подумал Семен.

Семен ловил себя на мысли о том, что нет-нет да и думает о Ярославе. Скоро на дороге вблизи заставы запылит отрядная «эмка», просигналит ворчливо, требуя открыть ворота, и Ярослава уедет навсегда. В душе возникало что-то такое, что протестовало — глухо, подспудно, но все же протестовало — против ее отъезда. «Да ты не бойся, Настенька, я не влюблюсь, — говорил он не столько Насте, сколько себе. — Не влюблюсь я в нее, в эту Ярославу, уж ты мне поверь. Ну и что же, что она красивая? Красивая, ничего не скажешь. Только она красивая, а ты у меня — единственная, и лучше, чем ты, мне не надо. И ты же это хорошо Знаешь. И едешь ко мне. Правда, Настенька, едешь? Торопись, волжаночка моя, торопись…»

Субботний боевой расчет, казалось, был таким, как обычно, но что-то неуловимо изменилось — особенно в лицах бойцов, ждавших, что начальник заставы скажет им новое, совсем не похожее на то, что говорил прежде.

Семен, чувствуя это, хотел сказать им привычные слова как-то по-новому, но, когда начал, понял, что дело вовсе не в словах, а в том, как их, эти слова, воспринимают.

— Товарищи пограничники, — негромко, даже слишком сдержанно сказал он. — Вот мы и дожили до этой субботы. Сегодня двадцать первое. Завтра, следовательно, как и положено по календарю, двадцать второе. Пугать я вас не собираюсь, но предупредить обязан. К слову «война» мы уж привыкать стали, пообносилось оно, поистерлось. А только сейчас не о слове речь, а о войне — настоящей, и не той, что где-то там, на другой планете, громыхает, а о той, что к нам через порог переступит. И тут не учебной тревогой пахнет. Тут команды «Отставить» не подашь и переигрывать то, что без усердия, без души, без воинского умения сработали, не переиграешь. За ошибки кровью платить придется — своей, не чужой. Мы вот привыкли говорить: застава — маленькая боевая семья. То, что боевая, верно, а что маленькая — не согласен, и прошу того, кто так думает, побыстрее выкинуть эту мысль из головы. Числом нас немного, но воевать будем со своим коэффициентом. Да так, чтобы он равнялся десяти. Десяти, и не меньше!

Семен прошелся вдоль строя, всматриваясь в посуровевшие лица бойцов. Он хорошо слышал дыхание каждого бойца и мерный стук своих шагов по каменному полу.

— В ночь на границу пойдут усиленные наряды. Всем, кто останется на заставе, в ноль-ноль часов занять свои места на рубеже обороны. В помещении заставы — только дежурный, во дворе — часовой. Я буду с вами на границе. Вопросы есть?

Неподвижный строй хранил молчание.

Семен взял пограничную книгу и сказал громко и внятно, чеканя каждое слово:

— Застава, слушай боевой расчет!

Казалось, все было сейчас, как и вчера, и позавчера, и полгода назад, но это только казалось. Даже знакомые, сотни раз произносившиеся на заставе фамилии бойцов звучали сейчас по-новому, будто совсем новые люди встали сейчас в строй.

Семен, называя фамилии, вдруг поймал себя на мысли о том, что говорил о войне так, будто уже успел побывать в боях, хотя сам еще никогда не испытал того чувства, которое может появиться у человека в настоящем бою и которое невозможно вызвать искусственно, как бы ни старались командиры создавать на учениях условия, максимально приближенные к реальной обстановке. И все же, наверное, он говорил сейчас о войне настолько искренне и убежденно, что бойцы и впрямь могли поверить, что их командир уже крещен огнем. Недаром они с таким напряженным вниманием вслушивались в его слова, резко и беспощадно звучавшие в этом узком, стиснутом толстыми стенами и массивным сводчатым потолком коридоре. Но может, вовсе и не в этом дело, а в том, какие он произносил слова, в том, что слово «война», и прежде часто срывавшееся с уст, было тогда лишь предположением, вероятностью, а сейчас стало неумолимой реальностью, чем-то живым, осязаемым и непоправимым.

Семен подал команду «Разойдись» и снова удивился: прежде пограничники веселой гурьбой, обгоняя друг друга, мчались во двор заставы, это была шумная, даже крикливая семья, сыпавшая шутками и почуявшая свободу после напряженных минут боевого расчета. А сейчас они расходились неторопливо, молча, и никто не решался заговорить первым.

Семен вдруг подумал, что, проводя боевой расчет, он не сказал о самом главном: о том, что двадцать второго июня, если нападут немцы, каждый боец будет защищать свою страну, защищать не только себя, но и тот простор полей и лесов, гор и морей, что раскинулся за их спиной, от западной границы, до самого Великого, или Тихого, океана, и тех людей, что живут на этом бесконечном просторе и с захватывающим дух энтузиазмом строят новый прекрасный мир. «Но я же сказал о том, что каждый должен воевать за десятерых. А как можно воевать за десятерых, если просто воюешь, а не защищаешь все то, что зовется Родиной?» — возразил он самому себе.

Семен отправил усиленные наряды. Бойцы уходили на границу, как обычно, и только Карасев с чувством превосходства и чересчур уж весело сказал хмурому, сосредоточенному командиру отделения Деревянко, явно припоминая ему прошлый разговор:

— Ну, как насчет зацепки, товарищ сержант? Видать, и зацепка не понадобится?

Деревянко в ответ промолчал и, не посмотрев на Карасева, повел наряд заряжать оружие. Семен заметил, что уже у самых ворот Карасев стремительно огляделся, словно прощался с заставой.

Семен ужинал, когда его срочно вызвали к телефону. Дежурный из отряда сообщил, что «эмка», высланная на заставу, сломалась — полетела коробка скоростей, — все другие машины в разъезде, и потому пока нет возможности приехать за женщиной, перешедшей границу.

— А ее сообщение передано? — поинтересовался Семен.

— Какое сообщение? — спросил дежурный.

— Насчет двадцать второго.

— Я не в курсе, — сказал дежурный. — А начальник отряда знает?

— Знает.

— Тогда это уже не моя забота, — облегченно вздохнул дежурный. — Знаю только, что в округ он звонил.

После разговора с дежурным Семен пошел на квартиру. Ужинать уже не хотелось. Семен намеревался было вызвать Фомичева, чтобы седлал коней, но тот, будто перехватив его мысль, внезапно появился перед ним и доложил:

— К выезду на границу готов, товарищ лейтенант.

«Не боец — золото, — подумал Семен. — Любую мысль командира читает по взгляду, по жесту и почти всегда безошибочно. Тоже своего рода талант».

Ярослава с нетерпением ждала появления Семена.

— Вы совсем запропастились, — взволнованно сказала она. — И почему так долго нет машины?

Семен объяснил, добавив, что ее сообщение передано в Минск, а оттуда в Москву.

— Значит, машина придет только завтра? — переспросила Ярослава. — Вот после этого и не верь в судьбу.

— А что? — не понял Семен.

— А я загадала, — призналась Ярослава. — И все пока идет точно по моему предсказанию. И то, что мне удастся перейти границу, и что буду ранена. И что война догонит меня…

— А как вы гадаете? — улыбнулся Семен.

— В Германии все помешались на звездочетах, — то ли шутя, то ли всерьез начала Ярослава. — Вот и я попыталась…

— Понятно, — прервал ее Семен. — В Европе названия дней недели соответствуют названиям планет. Суббота — день Сатурна. А Сатурн — планета неблагоприятная и вредоносная, знаменует черный цвет и господствует над свинцом…

— Откуда вы это знаете? — удивилась Ярослава.

— Если бы я не стал начальником заставы, из меня получился бы второй Коперник. Или Кеплер, — пошутил Семен. — До беспамятства люблю астрономию. А вы, оказывается, верите звездочетам?