Звездочеты

— Старшина сказал, что вы не разрешили ему перевязать рану, — осторожно начал Семен, опасаясь рассердить ее. — Однако вы можете потерять много крови.

Она посмотрела на него с едва заметным вызовом. «Наверное, мысленно издевается надо мной, считает мальчишкой», — смущенно подумал Семен.

— А вы умеете перевязывать? — неожиданно спросила Ярослава.

— Конечно.

— Вот и перевяжите, — попросила она, не заметив его обиды. — Когда это хотел сделать ваш старшина, я думала, что обойдется. А сейчас вижу, что вы правы.

— На заставе есть санинструктор… — начал было Семен.

— Вы что же, в кусты? — не дала ему продолжить Ярослава.

— Хорошо, перевяжу, — согласился Семен.

Он подошел к умывальнику, тщательно, как хирург перед операцией, вымыл руки, то и дело смывая вскипавшую клочьями мыльную пену. Насухо вытерев их чистым полотенцем, он приблизился к кровати, взял с тумбочки перевязочный пакет.

Ярослава приподнялась на подушке и как-то странно, по-детски жалобно посмотрела на Семена.

— Вам помочь? — спросил он. — Где рана?

Она кивнула, отворачиваясь от него, будто боялась почувствовать вблизи себя его дыхание, и рукой показала на правую сторону груди, почти у самой ключицы, где на платье почерневшим пятном запеклась кровь.

— Вы можете высвободить руку из рукава? — спросил Семен.

— Нет, — огорченно ответила она. — Придется снимать платье.

Семен растерялся — еще никогда в жизни не доводилось ему снимать платье с женщины, тем более с совершенно незнакомой. «Но она сейчас для тебя не женщина, она раненая, которой ты должен помочь точно так же, как помог бы любому своему бойцу», — убеждал он самого себя. Семен с надеждой ждал от нее какого-нибудь ободряющего слова, которое бы придало ему смелости, но она молчала.

Наконец он решился. Взявшись за платье, еще влажное от дождя, он осторожно принялся поднимать его, боясь резким движением потревожить рану. По лицу женщины он видел, что ей очень больно, она даже прикусила зубами нижнюю губу, но не застонала даже тогда, когда он стал отдирать присохшую к телу ткань сорочки. Левой рукой женщина помогла ему снять платье через голову.

Семен осмотрел все еще кровоточившую рану. Пуля прошла навылет и, видимо, не задела жизненно важных сосудов и нервов. Кожа у женщины была, как и лицо, смуглой, упругой. Семен притронулся пальцами к ее телу, она вздрогнула, но тут же заставила себя смириться, не обращая внимания на резкую, обжигающую боль. Он осторожно наложил с двух сторон на рану марлевые подушки и принялся бинтовать, боясь взглянуть на обнаженную грудь. И все же не удержался, взглянул — и щеки его вспыхнули, будто их подожгли. Впервые он видел так удивительно близко женскую грудь с трогательно беспомощным соском. Почему-то подумал о том, что эта женщина могла, переходя границу, погибнуть, и он никогда бы не узнал, что она существовала на свете. Он в смущении отвел взгляд и смотрел теперь уже только на рану, стараясь перевязать ее как можно тщательнее и надежнее. Сейчас он желал лишь одного — облегчить страдания этой женщины, так неожиданно и внезапно появившейся на заставе.

«Вот перевяжу потом за ней придет машина, и она уедет, больше я никогда ее не увижу. Что ж, именно так это и должно быть, а как же иначе? Пусть моя перевязка поможет ей, и пусть она будет счастлива, — подумал Семен, сознавая, что проникается к этой женщине каким-то никогда еще не изведанным чувством благодарности и доверия. — Какая удивительная у нее судьба, — мысленно говорил он сейчас с ней. — Еще не началась война, а ее уж ранили. И было ли у нее такое время, которое нельзя приравнять к войне? Наверное, там, на чужбине, ей было куда труднее, чем нам здесь, на заставе. Здесь каждый — свой среди своих, а там?»

— Вот и все, — сказал он, закончив перевязку. — Как говорится, до свадьбы заживет.

— До свадьбы? — Она задумалась. — Давно она у меня была, свадьба.

И замолчала надолго, закрыв глаза. Длинные черные ресницы тихо вздрагивали. Семен, стараясь не шуметь, встал, на цыпочках отошел к окну.

— У вас на заставе растут березы? — вдруг спросила она взволнованно, словно речь шла о живых людях.

— Березы? — переспросил он. — Есть березы, одна вот здесь растет, прямо у крыльца.

— Спасибо. — Она произнесла это слово так, будто именно от Семена зависело, расти березам на заставе или не расти.

— Сейчас вам принесут завтрак, — пытаясь отвлечь ее, сказал Семен. — У нас свежая рыбка, чай с земляникой.

— Не хочу ничего, — с грустью сказала она. — Вот разве чай с земляникой.

— Если не секрет, скажите, как вас величать? — спросил Семен. — А то неудобно как-то.

— Я же называла себя — Ярослава. — Она сама удивилась, как звучит вслух имя, от которого она совсем отвыкла. — Ярослава, — еще раз повторила она, радуясь, что может открыто произносить свое имя. — А дочку мою Жекой зовут.

— Дочку? — удивился Семен. — У вас есть дочка?

— Есть. — Счастливая улыбка осветила ее измученное лицо. — Теперь ей уже целых шесть лет.

— Вам трудно говорить, — остановил ее Семен. — Я пойду, а вы поспите. Сон для вас — лучшее лекарство.

Он был уже на пороге, когда услышал ее голос:

— А вы не сказали, как вас зовут.

— Меня? Семеном, — в тон ей ответил он.

— А какой сегодня день?

— Сегодня? Суббота.

— Двадцать первое?

— Двадцать первое.

— Значит, завтра двадцать второе?

— Значит, двадцать второе.

Семен подождал, думая, что Ярослава еще что-либо скажет ему, но она молчала. Он вышел за дверь, тихонько прикрыв ее за собой.

Придя на заставу, Семен хотел было послать Мачнева отнести завтрак Ярославе, но тут же одернул себя: «Грешно и неразумно. Сегодня суббота, банный день, без старшины как без рук». И решил послать Фомичева. Оказалось, однако, что Фомичев повел на реку купать коней. «Этот вернется не скоро, пока сам не наныряется», — подумал Семен и позвал Мачнева. Тот поморщился, но перечить не стал.

Субботний день на заставе был весь в хлопотах, как в репьях. То и дело звонил телефон, и Семен едва успевал отвечать на вопросы. «Что они там, в отряде, перебесились? — злился Семен. — Будто сегодня узнали, что существует моя застава. Миллион вопросов. Сколько патронов? Наличие личного состава? Поднимал ли заставу по тревоге? Что нового на сопредельной стороне? Вырыты ли запасные траншеи? Обеспечены ли стыки между участками застав? Когда последний раз стреляли из пулемета? Сколько имеется фуража для коней? Не иссяк ли запас концентрата с лирическим названием «Суп-пюре гороховый»?»

Семен злился, однако кое-какие вопросы сослужили пользу. Он же не семи пядей во лбу, вполне естественно, мог и позабыть, а отряд перстом своим указывал: пойди проверь, доложи. Если вдуматься, для твоей заставы отряд старается, не торопись всех бюрократами обзывать.

Никогда еще Семен не чувствовал в себе такого прилива сил и энергии, как в эту субботу. Задумал: ночные наряды отдохнут, поднимет заставу «в ружье», проверит боеготовность. Потом баня, обед и тщательный инструктаж на боевом расчете. Недаром она, Ярослава, про число напомнила. Ночь приближается не рядовая, совсем не такая, как сотни ночей, что приходили сюда, на границу, до этой субботней ночи. С такой ноченькой, если сбудется то, что предрекла Ярослава, шутки плохи, эта ноченька такой рассвет может народить — вовек в сердце гвоздем торчать будет.

За весь день Семен не выкроил для себя даже полчаса, чтобы помыться в бане, хотя Мачнев чуть не силком тащил его туда, рисуя фантастические наслаждения в изобретенной им парилке.

— Что там ваши хилые Сандуны, — ворчал Мачнев. — Из моей парилки в сугробы можно прыгать.

— Ну ты и деятель! — восхищенно отметил Семен. — Война, можно сказать, на носу, а ты парилку рекламируешь.

— Война! — фыркнул Мачнев презрительно. — Какая же это война, если человек в бане не помылся? Никакая это и не война. К примеру, если нательная рубашка грязная, оно и помирать несподручно.