Звездочеты

— Была бы моя воля, — сказал он, — я бы назначил вас хранителем всех наших государственных секретов.

— Благодарю, — с достоинством ответила Ярослава.

— Я провожу тебя, милая, — засуетилась Эмма.

Она выскочила на лестничную площадку вслед за Ярославой.

— Какая ты прелесть! — начала сыпать комплиментами Эмма. — Молодец, ты спасла его! А он, чудак, так втрескался в меня, что забывает обо всем на свете, кроме поцелуев.

«Он не летчик, — убежденно решила Ярослава. — И я в ловушке. Только бы не натворить глупостей».

— Сегодня ты так рано уходишь, — обнимая ее за плечи, не переставала говорить Эмма. — Я ничем тебя не расстроила? Наверное, я зря рассказала о том, как плакал этот ребенок. А его мать — ну просто чудовище!

«А вдруг это Гертруда! — от этой страшной догадки Ярослава похолодела. — Неужели она? Нет, нет, спокойно… Если все же она, тогда что? Гертруда в гестапо, букинист Отто в больнице… Значит, остается только Курт?..»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Ким Макухин, служивший в гаубичном артиллерийском полку, осенью должен был закончить полковую школу и получить звание сержанта, стать командиром орудия. Тихий мечтательный юноша, признававший в школе одну математику, он и здесь самозабвенно увлекся артиллерией с чисто математической стороны, особенно теорией стрельбы, далеко раздвинув рамки положенного по программе младшего комсостава. Уже на второй месяц учебы младший лейтенант, командир взвода, сухощавый и длинный, с вполне соответствующей его фигуре фамилией — Жердев, ненароком заглянул в тетрадку своего воспитанника, был поражен обилием формул и математических выкладок, которые даже в артиллерийском училище изучались перед самым выпуском. Поначалу это взбесило Жердева, хорошо знавшего, что курсант Макухин безнадежно плетется в хвосте по физо, огневой и строевой подготовке и, вместо того чтобы подналечь на них, убивает время на теорию артиллерии, которая ему, будущему командиру орудия, понадобится, как зайцу курево.

— Здесь не Академия Генштаба, — сердито проворчал Жердев, небрежно переворачивая шелестевшие странички общей тетради и не глядя на стоявшего перед ним растерянного Кима.

Ким молчал, и это еще сильнее раздражало младшего лейтенанта. Но Жердев любил подражать своему бывшему командиру в училище, который считал, что лучший способ воздействия на подчиненных — контрасты в поступках, настроении и в словах. Ровное, однотонное отношение к людям надоедает, как осенний дождь, вызывает ответное равнодушие. Только контрасты способны вызывать у подчиненных и удивление, и восторг, помогают им по достоинству оценить оригинальный ум, необычность и притягательную силу своего командира.

И потому, выждав, когда Макухин совсем упадет духом и будет ждать, что он, Жердев, высечет его безжалостными словами перед всеми курсантами, с нескрываемым любопытством прислушивавшимися к разговору, он вдруг, озорно блеснув карими миндалевидными глазами и лихо сдвинув на затылок пилотку, воскликнул тоном человека, которого внезапно озарила блестящая мысль:

— Впрочем, продолжайте, курсант Макухин! Продолжайте, черт побери! Кто знает, может, я снимаю стружку со второго Циолковского? И ваши будущие биографы заклеймят меня вечным позором?

Взвод содрогнулся от хохота. Ким и вовсе растерялся, но младший лейтенант оказал теперь уже серьезно:

— Продолжайте, курсант Макухин. А после ужина прошу в мою палатку. Я прихватил с собой из дому две любопытнейшие книги по теории стрельбы. Убежден, вы проглотите их с пользой для себя.

Ким несмело поднял голову, все еще не веря в то, что командир взвода говорит правду, а не разыгрывает его. Жердев, заметив, как просияло лицо Кима, поспешил добавить, возвращая тетрадь:

— Однако это не восполнит вашего отставания по строевым дисциплинам. Тренироваться и еще раз тренироваться!

— Есть тренироваться! — радостно ответил Ким, мысленно поклявшись себе не слезать с турника и брусьев, пока не одолеет их хотя бы на тройку.

Он и сам хорошо понимал, что в средней школе слабо готовил себя к службе в армии. В десятом классе его и за глаза и открыто называли «профессором». Он не обижался, отвечал на кличку тихой, мечтательной, всепрощающей улыбкой, и это обезоруживало самых заядлых любителей розыгрыша. В отличие от своих сверстников, он не дружил с девчатами, и те относились к нему дружелюбно, с особым доверием, окружали на переменках, поражаясь его умению молниеносно решать самые сложные уравнения из школьного задачника, поверяли свои тайны.

Все знали, что Ким слабоват здоровьем, тщедушен, и были несказанно удивлены, когда его все-таки призвали в армию. В военкомате Кима зачислили в роту писарей, он был морально подавлен, скрывал это от своих друзей и, когда надел красноармейскую форму, поистине превратился в писаря: написал четыре рапорта с просьбой отправить в любой род войск и избавить от необходимости переводить бумагу и чернила. Одним из сильнейших аргументов Кима было то, что гораздо легче разобрать древние письмена, чем его почерк, на что командир отделения, маленький солдафонистый татарин, резонно заметил:

— Плохой рапорт. Никуда не годится. Плохой почерк? Был плохой — в армии станет хороший. У нас — нет плохо, есть хорошо. И точка!

И все же настырность тихого Кима возымела действие. Впрочем, не столько настырность, сколько математические способности. Его перевели в артиллерийский полк.

В летних лагерях Ким почти не замечал ни весенних, нарядных и счастливых берез, ни ландышей, живыми ароматными колокольчиками населявших лес, ни полевых дорог, катившихся с холма на равнину, где в открытом артпарке, молча, задрав к солнцу зачехленные стволы, стояли гаубицы. Он уже всей душой сроднился с формулами грозной стрельбы, в которых с дотошной тщательностью учитывались и вес заряда, и малейшее дуновение ветерка, и едва уловимые колебания температуры, и характер цели, по которой ведется огонь. И не только сроднился — в голове уже возникали замыслы новых формул, еще более точных и простых.

У Кима не оставалось времени на письма, да он и не любил писать их, и потому, взволнованный его молчанием, отец заказал разговор по междугородному телефону. При этом он учел, что в летних лагерях, естественно, нет переговорного пункта и что для разговора нужно обязательно ехать в город.

Получив извещение, Ким растерялся. За семь месяцев службы он ни разу не делал даже попытки отпроситься в увольнение и с удивлением смотрел на тех курсантов, которые прямо-таки рвались за пределы военного городка. Ким настолько ценил время, что сама мысль о возможности поехать в город пугала его своей бессмысленностью и бесплодностью. И теперь, глядя на бланк извещения, он недоумевал, почему отцу вздумалось тревожить его, отнимать целый вечер из его самостоятельной работы над теорией артиллерии. Вначале он решил было не придавать этому извещению ровно никакого значения, но его вдруг обожгла мысль: а что, если что-то случилось дома, ведь не стал бы отец ни с того ни с сего заказывать телефонный разговор. Может, заболела мама? Нет, он не может томиться в неизвестности, все равно книги теперь не полезут в голову, пока не узнает, в чем дело. И Ким отправился к командиру взвода.

Жердев без всяких расспросов подписал увольнительную. Ему очень хотелось сказать при этом, что курсант Макухин своей дисциплиной и старанием зарекомендовал себя только с положительной стороны и что он, младший лейтенант Жердев, отпуская его в город, вполне ему доверяет. Но, посчитав, что такие слова, чего доброго, вскружат голову курсанту Макухину, он промолчал и лишь сказал на прощание:

— В двадцать три ноль-ноль быть во взводе. Хоть ползком. Ясно?

— Ясно! — подтвердил Ким.

— Разговор с юной москвичкой? — уточнил Жердев и понимающе улыбнулся.

— Нет, с отцом. — Ким покраснел.

— С отцом так с отцом, — подбадривающе сказал Жердев. — Кстати, кто он, ваш отец?

Ким ответил, что редактор, назвал газету.

— Неужели? — искренне удивился Жердев. — Что же вы мне раньше не сказали?