Звездочеты

— Как удивительно точно совпали наши мысли! — торопливо воскликнула Эмма. — Я только что сама хотела попросить вас предоставить мне такую возможность. Дайте мне, пожалуйста, бумагу, я тотчас же напишу…

— В этом деле поспешность не менее вредна, чем медлительность, — стараясь придать каждому своему слову значимость, возразил следователь. — Такого года документ должен быть составлен в сильных и точных, не допускающих ни малейшей двусмысленности или неясности, выражениях. Напишите его дома, а завтра в десять утра вручите мне.

— Хорошо, — обрадованно сказала Эмма. — Прошу только учесть, что Гельмут вовсе не красный, он наговаривает на себя. Но его хотел совратить этот Эрих. Вы просто припугните Гельмута — и с него как рукой снимет, уверяю вас.

— Мы разберемся, — пообещал следователь. — Хайль Гитлер!

Выйдя в коридор вслед за Эммой, он пытливо наблюдал за ее вихляющей походкой.

На первом этаже с Эммой чрезвычайно любезно заговорил уже знакомый ей дежурный офицер гестапо.

— Я восхищен вами, — сказал он, и Эмма сразу же поняла, что теперь он вцепится в нее, как репей. — Такими женщинами, как вы, Германия может гордиться.

— Вы слишком преувеличиваете мои заслуги. — Эмме при ее непомерном тщеславии не так-то легко было прикинуться скромницей. — Я выполнила свой долг, только и всего.

— И все же я буду докладывать о вас лично нашему шефу. Такое старание не может остаться без достойной награды. И разрешите мне без дипломатических преамбул просить позволения навестить вас в вашем гнездышке.

— Я подумаю. — В глазах Эммы заплясали бесноватые искорки. — У вас ведь записан мой адрес?

— О, благодарю заранее, фрейлейн! Близость с такой женщиной, как вы, — моя давняя мечта. И знаете — он продолжил негромко, почти шепотом, — я готов удовлетворить ваше женское любопытство. Вы спрашивали, что за ребенок плакал здесь? Дело в том, что его мать — коммунистка. Во время допроса мы заставляли ребенка плакать и кричать, проситься к матери. Она, естественно, прекрасно слышала его крики, и, если бы во имя ребенка во всем нам призналась, мы разрешили бы ей прижать малыша к своей груди. Хотя бы на несколько минут. Не правда ли, смелый и весьма эффектный эксперимент! Должен признаться, что в его разработке есть и доля моего участия.

Эмму удивила его откровенность, но она не показала виду и спросила:

— И что же, она созналась?

— Пока нет.

— Какая же она мать! — возмущенно воскликнула Эмма. — Только жестокие люди могут пренебречь священным чувством материнства!

— Вы абсолютно правы, — подтвердил офицер, широко растянув в мрачноватой улыбке тонкие, бескровные губы, и тут же счел целесообразным прервать обсуждение этой темы. — Позвольте уточнить, фрейлейн Эмма, какое время вы посчитаете наиболее удобным для моего визита?

— Разумеется, дома я бываю только вечерами, после работы. И вообще, — многообещающе улыбнулась Эмма, — ночь — мое самое любимое время суток.

— И мое тоже! — захохотав, подхватил он. — Какая синхронность вкусов! — Он бесцеремонно провел ладонью по ее талии. — Не могу понять, как это природа способна вылепить такую упоительную фигуру. Убежден, что без вмешательства всевышнего это невозможно!

Эмма распрощалась с гестаповцем и выскользнула за дверь. На улице было уже совсем темно. Фонари не горели — в городе соблюдали светомаскировку. Пахло сиренью. Эмма глубоко вдохнула свежий воздух, будто ей удалось выбраться из помещения, лишенного кислорода.

«Итак, все свершилось, — подумала она. — И почему-то очень просто, даже обыденно. Нет, я вовсе не предала Гельмута, я спасала его. Спасала! Его излечат от красной заразы, и он вернется обновленный, и не только простит меня, но по гроб жизни будет благодарен за спасение. Ничего, настоящий мужчина должен испытать и страдания и муки — это закалит его, освободит мозг от всего вредного, что мешает преданно служить фюреру. Хорошо, что я вовремя сделала это, иначе Гельмут мог окончательно угодить в пропасть. Вот только зря он наговаривает на себя, пусть бы свалил все на этого одутловатого Эриха, которому, видно, и жить-то осталось всего ничего… Теперь нужно хорошенько продумать текст заявления в гестапо, это так важно для моего будущего…»

Эмма ускорила шаг: вот-вот должен был появиться Альфред, а он бешено ревнует ее, если она посмеет где-то задержаться. Чудак этот Альфред, как и все мужчины.

«И, кроме того, — внушала себе Эмма, — я точно выполнила инструкцию тридцать четвертого года, в которой сказано: «Я незаметно и как можно скорее сообщаю о своих подозрениях в шпионаже или саботаже в гестапо, не говоря ни с кем об этом. Я знаю, что эта моя обязанность донести распространяется на всех, то есть и на товарищей и даже на членов моей семьи». А разве не прекрасно сказал Рудольф Гесс: «Каждый может быть шпионом. Каждый должен быть шпионом. Нет тайны, которую нельзя узнать. Любое деяние может быть оправдано интересами фатерланда».

Как-то один из сослуживцев, рассказывая Эмме о гестапо, восхвалял его организатора Германа Геринга, который взял за образец тайную инквизицию «Святого ордена иезуитов». Он тщательно изучил все ее приемы и методы, прежде чем пойти к Гитлеру со своим предложением о создании германской тайной полиции.

Эмма хорошо знала, что, если она сама не донесет на Гельмута, это сделает кто-нибудь из соседей. Гестапо вездесуще, оно проникло в каждый дом, в каждую семью и умело выведывает мысли и настроения людей. На каждого домовладельца в гестапо заведена специальная карточка, в которой скрупулезно отмечаются интересующие гестапо сведения, а именно: слушание иностранных передач по радио, неодобрение, отразившееся на лице при сообщении о том или ином мероприятии нацистов, слова, произнесенные на исповеди у священника, критическое замечание по адресу властей, неосторожно вырвавшееся из уст, и так далее, и тому подобное. Так разве может Эмма умолчать о том, свидетельницей чему она только что была? Тем более что она так ненавидит этих красных, врагов рейха!

«А этот дежурный, кажется, стоящий парень, — испытывая никогда не утоляемое чувство интереса к мужчинам, подумала Эмма. — И что это он вздумал делиться со мной секретами гестапо? Ничего себе, хороша эта красная — даже мольба ребенка не вынудила ее отвечать на вопросы следователя. Кто же она? Женщина, у которой вместо сердца — железо? Или камень? И разве я могла бы поступить так бессердечно, если бы услышала голосок своего родного дитя? — Эмма всплакнула, едва только подумала о такой возможности, и стыдливо вытерла слезы. — Несомненно, жестокости этой женщины нет и не может быть оправдания!»

Раздумывая, она легко и проворно, успевая любоваться своими стройными, словно выточенными, ногами, обутыми в модные замшевые туфли, взбежала на площадку второго этажа.

У самой двери ее ожидала Ярослава.

— О, Софи, дорогая, сегодня у меня не вечер, а приключенческий фильм! — запыхавшись, выпалила Эмма. — Как хорошо, что ты пришла! Сейчас мне особенно необходима твоя моральная поддержка. Альфред еще не появлялся?

— Как видишь, — коротко ответила Ярослава.

— Ты сегодня не в духе, милая?

— Прости, я устала, — пожаловалась Ярослава. — Никогда еще не было так много работы. Одна надежда — отдохнуть у тебя.

Эмма усадила Ярославу в гостиной и, быстро сварив кофе, принесла на подносе дымящийся ароматный напиток в маленьких керамических чашках.

— В мой дом пришла беда, — помрачнела Эмма. — Ты даже не догадываешься какая. На мою голову пала ужасная тень подозрения. И следовательно, на тех людей, которые со мной дружат.

— Что случилось? — насторожилась Ярослава.

— Я только что из гестапо. Арестован Гельмут. Гестапо обвиняет его в том, будто он был связан с красными. Ты можешь в это поверить?

— Гельмут? — с удивлением переспросила Ярослава. — Какая нелепость!

— Разумеется, нелепость! — Пухлые щеки ее заколыхались, она стала отчаянно жестикулировать. Это бывало всегда, когда Эмма пыталась скрыть правду. — Это мой-то Гельмут — подпольщик! Ты же сама видела, как я, бывало, прикрикну на него — и он готов заползти под кровать. Но — удивляйся или нет — он арестован. И теперь гестапо может заподозрить всех — и тебя, и Альфреда…