Страница 60 из 61
Рома, Надя и Лёша, притихнув, болтали ногами и переглядывались улыбками.
— Вот тебе попадёт сейчас, Котя, — сказала Надя. — Снежанкина бабушка такая злая.
— Давайте смотаемся?
— Давайте.
Когда заплаканная Снежана появилась с бабушкой, на синей лавочке, усыпанной лепестками облетающей вишни, никого уже не было.
*
— Вчера Галаголь опять выходила. Прикиньте, мы закричали ей: «Дважды два!», она повернулась и, как обычно, стала крестить воздух, а потом вдруг заорала: «Будьте прокляты, кто вас высрал!» — а Денис испугался, заплакал и убежал домой.
— Вообще-е-е. И чё, она теперь кричит «будьте прокляты»?
— Да, всем кричит. Совсем с ума сошла.
— Почему Галаголь?
— У неё фамилия такая. В первом подъезде живёт. И в списке есть.
— Пойдёмте посмотрим?
— Попёрли.
Список жильцов очень старый. Фамилии выведены краской кирпичного цвета. Напротив квартиры шесть написано: «Галаголь О. Ф.». Она тут живёт давно. Тощая старуха, волосы бубликом. Написала заявление управдому, вокруг мусорников раскидали куски отравленного мяса, и почти все собаки подохли. И Чара, и Альфа, и даже Трахунья. Трахунью хоть и не любили (её погладишь, а она тут же лапы на плечи кладёт и трахать начинает, Котька трубу точно так же), всё равно было жалко. А Тяпу мы сами выходили. И щенков её выходили — кормили, в коробке держали, старые вещи из дому выносили, чтобы щенкам спать было удобно. Галаголь видели только издалека и очень редко, она почти не выходила из квартиры. Близко подходить было страшно.
— У неё, говорят, такой почерк красивый. Тётя Зоя видела заявление. И не скажешь, что она сумасшедшая.
— Тихо! Кто-то идёт!
По лестнице спускалась сама Галаголь, безглазая смерть.
— Пошли отсюда! — злобно рявкнула она.
Мы вылетели из подъезда и побежали кто куда, забыв прокричать «дважды два».
Сердце двора бешено колотилось.
*
Борька загадочно и надменно смотрел на Саню.
— Ты чего?
— Дашь интервью? Я уже у всех взял.
— Интервью?
— Ага, — и Борька достал из кармана черный плеер.
— И что, записывает? — восхищённо проговорил Саня.
— Записывает. Настоящий диктофон.
— Везуха. Тебе сегодня купили?
— Да. Ну что, отвечай на вопросы.
Борька нажал кнопку «Rec».
— Здравствуйте. Как вас зовут?
— Саша.
— Сколько вам лет?
— Восемь.
— Ваша любимая группа?
— Спайс Гёрлз.
Борька щёлкнул кнопкой и расхохотался.
— Теперь я всем покажу эту кассету! Девчонки ещё не знают. Отмотал, включил.
«Сейчас мы возьмём интервью у самого главного сутенёра нашего двора, — зазвучал глухой голос. — Здравствуйте! Как вас зовут? — Саша…»
— Урод! — Саше обидно до чёртиков. И обидно, что у него нет диктофона, чтобы самому провернуть такую здоровскую акцию.
— Я ещё у Лады взял.
«Сейчас мы возьмём интервью у самой главной проститутки нашего района. Как ваше имя? — Лада. — Сколько вам лет? — Девять. — Ваша любимая группа? — Бэкстрит Бойз…»
— Козёл. Ладка, Надя, Снежана! Этот козёл нас всех записал!..
Лада всё рассказала маме. Кассету потом разбили, дали Борьке подзатыльник и заставили извиниться перед девочками.
*
— Вечером будет дискотека, моя мама вынесет магнитофон к подъезду. Удлинитель протянет через форточку.
— Ла-а-а-ада, это же клёво! — Надя вынула заколку из волос, тряхнула головой и снова стала собирать длинные тёмные волосы в хвост.
— Да, круто, — вразнобой стали повторять пацаны.
— А у тебя есть кассета: «Я-я-я коко джамбо я-я-е»? — напел Котя.
— Есть, конечно. Принесу. И «Макарена» есть.
— А Серёжа танцевать не умеет, — девчонки прыснули.
— Ой, можно подумать, вы умеете.
— Мы — умеем. А ты нет. Обоснуй, что мы не умеем.
— Не умеете!
— Да ты, наверное, на дискотеке ни разу не был.
— Ну и что.
— Ну и то. И вообще ты фуфло какое-то слушаешь, «Золотое кольцо». Даже моя бабушка не слушает.
— Да как же.
— Да, да! — Рома снова вскочил и встал лицом к аудитории, чтобы его было лучше видно. — Он, приколитесь, когда бабки всякие старые собрались во дворе с гармошкой, подсел к ним и стал подпевать! Баба Валя там была, баба Таня, дедушка Боря — все, короче.
— Ха-ха-ха, — заржали. — А ну, спой нам!
Серёжа насупился.
— Спой, спой! — Лена самая старшая, ей почти одиннадцать. У неё светлые волосы и глаза медового цвета. Не тёмный мёд, а жёлтый. В неё влюблены и Ромка, и Денис, и сам Серёжа.
— Спой какую-нибудь такую песню, — Лена смотрит на Серёжу, а он отводит взгляд.
— Не буду.
Тогда Лена садится перед ним на корточки и смотрит в лицо снизу вверх. Деться некуда.
— Ну для меня спой. Это серьёзное дело, народные песни. А что. Хватит ржать! — прикрикнула на остальных, и смешки потухли. — Спо-о-ой. Пожалуйста. Ничего смешного тут нет. Это мы всякую чушь слушаем. «Руки вверх» там, Линду. Спой. Мы не будем смеяться.
Тишина.
Все ждут.
— Ладно, — Лена встаёт, — раз не хочет человек петь, то не надо.
И Серёжа запел. Тихонько, на одной ноте — запел.
— «…Виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему…»
Дети смеялись так громко, как только могли, набирая побольше воздуха и выкашливая смех.
Лена смеялась тоже.
Серёжа молчал.
Басика
Басика будто бы только и делала, что сидела на краю дивана, никуда не смотря. Доподлинно неизвестно, настолько ли плохо она видела, как об этом рассказывала. «Басика, — спрашивал я, — как ты видишь?» «Расплывчато, Сержик», — отвечала она, и я вглядывался в мутную радужку глаза. У мамы с папой, которые видели лучше, в глазах и впрямь было больше ясности — не было этого разлохмаченного краешка радужки и пожелтевших, как творог, белков. Бабушке стоило больших усилий подняться с дивана. Ей было смертельно лень.
Выйдя на пенсию, она ни дня больше не проработала. Просто не желала никуда ходить, хотя могла работать в санатории, получать приличный оклад, в общем-то, особо себя не обременяя. Да ну, вот ещё, рассудила она. Немощной Зоя Сергеевна не была, но ей хотелось наконец состариться и вздохнуть облегчённо.
Она безвылазно сидела дома, я копошился рядом. Чем я был занят, не могу вспомнить. Но в памяти отложилось, будто бы всё моё детство прошло там, на Октябрьской, у самой черты города, на странной высоте четвёртого этажа, откуда всё видно как-то по-особенному — будто бы смотришь деревьям в вырез груди. «Да брось ты, — сказала мне мама, придумаешь тоже. Мы тебя только на выходные туда отвозили, и то не всегда. И в садик ты ходил регулярно, сам подумай». Убедительно вроде, но стойкие кадры из детства от трёх до шести — это туевая аллея за домом, бабульки на лавочке и балкончик над трассой, стремительно уходящей в неизвестность за городскую границу, в сторону грозной синей Бештау. Балкончик был огорожен прутьями, и внутри было щекотно от страха, когда я свешивал ноги, чтобы выдувать разноцветные планетки мыльных пузырей или смотреть в светлую непостижимую высь океана, над которым летел мой космический кораблик, а мне, космическому капитанчику, приходилось высматривать островки с помощью подзорной трубы — какого-то сантехнического элемента из белой пластмассы. Но нет, приземлиться было негде, только белые перистые облака, как мыльная пена в ванной, как далёкая морская рябь, восторженно-солнечный ужас.
У басики были бульдожьи щёки и длинные седые волосы, собранные в бублик. Однажды она их распустила, и я поразился, как много их, оказывается, — всю спину закрывают. Басика была полная и ласковая, только ласковость её совсем другая: угрюмая, не радушная, не приветливая, как, скажем, у бабушки Дениса. Резкие ноты появлялись в голосе, когда она говорила о моей маме. «Ольгу — не люблю! И Антона не люблю!» Не помню, спрашивал ли: а меня? — может быть, и сама отвечала: «А тебя люблю, Сержик», — и целовала в лоб.