Деление клетки

«…теперь я пью свой wine, я ем свой cheese, я качусь по наклонной — не знаю, вверх или вниз», — думал я.

Ежедневно видел калек, копошащихся у Казанского. Безногий старик в бирюзовом берете воздушно-десантных войск то и дело проходил мимо нас на обмотанных тряпками и скотчем коленях. Таня наклонялась, обнимала его, приветливо улыбалась. Он поджимал губы, смущённо отводил глаза, пожимал плечами и полз дальше, оставляя за собой мокрые следы на асфальте.

— Обоссался, — задумчиво шептала вслед Таня. — Ненавижу этих цыган. Они инвалидов сюда привозят, а вечером забирают. Какая-то женщина догнала старика и сунула ему сторублёвку. Дед спрятал её в карман.

— Видишь, — говорила Таня, — эти деньги они у него отберут. Они в водку им что-то подмешивают, чтобы вырубить. Я ему всегда полчекушки оставляю. Это он заслужил. Однажды я с ним два часа разговаривала. С ним уже много лет никто не говорил.

Появившись в условленное время, Тани на месте я не нашёл. Мне сказали, что она уехала на Богословское кладбище. Пятнадцатое, да, вспомнил я. Уважительная причина.

В воздухе стояла морось, и я почувствовал, что сезон окончился. Точное такое же чувство испытывал я годом раньше, двадцать девятого, когда сообщили о смерти Пашки, и петь стало незачем, — я тогда нашёл опустевший сквер около Баррикадной и почувствовал, что слишком легко оделся.

Малая тоже говорила, что они могут в любой момент сорваться и уехать.

«Только я обязательно позвоню!» — божилась она.

Куда там, «позвоню».

Дни стояли хмурые и холодные. Гитару брать больше не хотелось.

Я был уверен, что они уже уехали.

Пятого сентября было солнечно. На газонах сидели яркие молодые ребята с дредами, небо клубилось, Невский гудел и смеялся. Я ждал звонка, ходил вдоль Грибканала и вдыхал загазованный воздух.

— Таня?! — я очень удивился, увидев знакомый рюкзак с прикреплённым к нему оранжевым мышонком.

Она повернула ко мне серое лицо.

— Солнышко прости что не позвонила нет не уехали. Сразу как наступили холода там в общем в общем Малой умер. В поле заснул не сумели спасти теперь я одна понимаешь. Мне очень очень тяжело очень. Долго рассказывать умер двадцать девятого августа деньги нужны похоронить а потом может быть обратно в Минск хотя. Ты придёшь завтра с гитарой придёшь? Я тебя умоляю деньги нужны я позвоню телефон кажется был если у Малого не остался. Придёшь я на подкове буду в одиннадцать в двенадцать в час буду ждать да не орите вы я с человеком разговариваю мне надо идти завтра завтра пожалуйста.

Непостижимо. Как это так — был человек и нету? Как это осознать. Что болеет, поломался — это понять ещё можно, а как это — непоправимо опустеть?

Танина косичка была отстрижена.

Она пятилась и кричала — завтра! Хотела уточнить, но её тянули и торопили куда-то.

Разумеется, я приехал.

Я не знал, чем можно серьёзно помочь, но мне хотелось поработать с ней последний раз. И отдать ей все деньги.

Я дождался. Ждал терпеливо — не час и не два.

…с неба Господь глядит,

что на земле смердит,

без сожаленья отправляя в печь.

Старый лопух засох, папа от водки сдох,

последний пух некому поджечь.

Пел яростно, залихватски, с улыбкой. А Малая подхватила эту дерзкую ярость. Потом вылила на асфальт стакан медовухи и бросила вверх горстку мелочи.

— Тебе деньги очень нужны? — спросила она, когда я сказал, что выдохся.

Получается, она рассчитывала на это.

— Не дели, выгребай всё. Я приехал только из-за тебя.

Она помолчала.

— Спасибо. Спасибо, что всё так. Давай, удачи тебе.

— И тебе удачи. А мне сейчас в банк за реквизитами.

Я хотел сказать: «Царствие небесное», но получилось невыразительно, полушёпотом.

Снова начинался дождь.

Нигдетство

Гриб прилип, отлип, стоп

Отбиваешь от груди мячик: тебя зовут — Юра! Коля! Миша! Придурок! Лёша! Валера! Сабжа! — на слове «сабжа» все вздрагивают. Мячик отбит на автомате. Теперь тебе выберут имя пообиднее.

Московские прятки от обычных отличаются тем, что ты поворачиваешься ко всем спиной, и тебя по ней кто-нибудь бьёт. Теперь ты должен угадать, кто это сделал. «Я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я!» — кричат наперебой и тычут в себя большими пальцами. Кто-нибудь, например, помалкивает. Ты давно уже знаешь, что это для отвода глаз: скорее всего, не он. Ты делаешь предположение. Оказалось, как раз таки он: положите вещь, которую хотите спрятать, на видное место. Теперь тебе нужно бежать вокруг дома — чем быстрее его обежишь, тем меньше времени останется им, чтобы спрятаться. Идёшь шагом. Можно схалтурить: подглянуть из-за угла. Но если тебя слишком долго не будет, это вызовет подозрения. За домом грядки, объеденные вишни, аккуратно, не споткнись о водосточную трубу.

Из подвала пахнет сырой каменной пылью. Там сидит дядя Молодя, у него солидол и паяльник, у него водка в гранёном стакане, тельняшка и голые девушки на стенах. Дядя давно уже дедушка, такая вот вечная володость. Он называет всех «суткин ты кот», для связки слов использует оборот «забодай тебя комар» и запрещает обносить виноградники.

Ты монах в синих штанах, на лбу шишка и мёртвая мышь в кармане гниёт, теперь никто никого не найдёт, тебя послали по синей дорожке на одной ножке, ибо тебе позарез нужен цвет, которого нет в ассортименте, и ты прыгаешь нелепым циркулем, раздумывая о том, что вокруг юго-север.

Пока девчонки разрывают стебли одуванчиков на волокна и делают что-то вроде шиньонов, опуская их в дождевую воду и наблюдая, как они скручиваются в тугие спирали, ты с помощью увеличительного стекла фокусируешь солнечные лучи на муравейнике. Я, мы — ямы. Без номеров. Бездна миров.

Ты сидишь на орешнике, выведенный из игры в выбивалу. Выше земли, я в домике. Христик толкает Нельку, скорее всего, не нарочно, она падаете качелей, и те догоняют её сзади. Море волнуется три, рекламная фигура на месте замри. Разбойников в наших краях больше нет, всех извели: казачья станица как-никак. Хозяин голубятни умер, и она опустела, — а ведь раньше он частенько показывал через сетку белого голубя или снесённое им яичко. И говорил, что корочки от болячек очень вкусны, если насобирать много и зажарить в масле. Как, играя в крокодила, показать жестами загаданный тебе «график»? — надо просто очертить воротник, горделиво выпрямившись, и икнуть. Тили-тили-тесто, скандируют друзья, и оркестр играет «Yesterday», поздравьте друг друга, мама торжественно крепится, ты движешься невпопад, и расписываешься неловко, и любимую целуешь как-то вскользь.

Гриб прилип, отлип, стоп.

Сердце двора

— Поца, приколитесь, Котя сёдня трубу ёбет. Котя, покажи как!

— Пошёл ты.

— Покажи-и-и, покажи!

— Да вот так и ебу! — Рома вскочил с лавочки, схватился обеими руками за столб и подвигал тазом в его сторону. — Ах, ах, ах.

— Котя голубой, — засмеялась Снежана. — Он, когда вырастет, женится на мужике и заставит его рожать.

Котька вспыхнул, губы его задёргались, и, чтобы не разреветься, он плюнул в Снежану. Попал ей прямо на кроссовку.

— Дурак! — закричала Снежана и побежала к дому.

Котя долго смотрел, как её жёлтая футболка мелькает в окошках подъезда. Третий этаж, четвёртый… Сейчас приведёт бабушку, и та начнёт ругаться, объяснять, что Снежана девочка и её нельзя обижать. И не поверит, если рассказать, что эта самая девочка только что наговорила тут.