Деление клетки

о. м.

В двадцать восемь лет у O. М. родилась дочь, и обнаружился рак почек. Его не приняли ни в одну больницу, он приехал в свой родной небольшой город проживать последний месяц. К нему приходили друзья, чтобы повидать его, но он никого не хотел видеть и попросил мать не пускать приходивших. «Увидят меня в гробу», — сказал он, и они увидели его в гробу.

учебник

Блондинка входит в вагон и выходит, зовёт обратно подругу: «Он до Сокольников», и они продолжают с улыбками свой разговор, который не скучен им, как бывает обычно после прощания мнимого, подруга ниже ростом, в платке и очках, а у блондинки короткая стрижка и крашеные, конечно, чистые, с завитками, волосы — и тонкие длинные пальцы, и эти молодые женщины говорят так открыто, протяжно, «есть такие люди, — думаю я, — которые знают, что делать, улыбаются всей своей жизни», а поезд приходит, блондинка заходит, занимает свободное место, листает, наморщив усталый лоб, книгу «Живи легко», это учебник её, всем трудно.

конец десятилетия

Пятеро солдат, отслуживших год, возвращаются в свои Казань, Альметьевск, Зеленодольск. Они разместили на сумрачном боковом столе колбаски паштета, наливают водку, вскрикивают: «Осбро!», добавляя номер роты и батальона, подпевают сиротским солдатским песням. На их камуфляже подрагивают почётные знаки, а один одет в китель с белой окантовкой на карманах. Из конца вагона к ним приходит земляк в куртке и кепке, демобилизовавшийся из Калининграда, спрашивает, кто из Альметьевска. «А кто с Альметьевска?» — подхватывают сидящие. «Да вон он, там», — кивает пришедший. «Сюда веди, ёпту, — говорят ему. — Почему не пьёте, ёпту? Почему не в форме? Сколько дней уже в пути?» В телефоне садится батарейка, песни кончаются. На полке рядом мужчина читает газету, говорит, чтобы поспокойнее, потому что милиция. К мужчине приходит сосед, просит газету, лежащую на столе: астрология, НЛО. «Конечно, — отвечает мужчина. — Холод такой. Будете? Согреться». «Да у меня есть», — благодарит сосед. Они наливают себе, один из бутылки в пластиковый стаканчик, второй из фляжки в металлический. «Владимир», — говорит Владимир. «Игорь, — говорит Игорь. — С праздником!» Мать с полугодовалым мальчиком возмущается тем, что солдаты матерятся. «Служба в России такая, — объясняют, извиняясь, солдаты. — Вот и разговариваем матом». Сидящий спиной по ходу поезда солдат суетливо прячет бутылку, и вторую тоже, в сумку в углу сиденья. Приближаются милиционеры. «Что ты там прячешь?» — спрашивает идущий по проходу первым. Солдат мотает головой. «Доставай, — приказывает милиционер, не вынимая рук из карманов бушлата. — Что, за дурака меня принимаешь?» Солдат показывает бутылку. «Одна?» — спрашивает милиционер. Солдаты громко кивают. «Одна жалоба от граждан — ссажу с поезда, — предупреждает милиционер. — До дома не доедете». «Нам уже сказали, да нам уже сказали, нам уже сказали, тихо будем», — обещают солдаты. Проводницы разносят бельё, одна идёт впереди и раздаёт, вторая тащит по полу полотняный мешок. «Мы понимаем, у вас праздник, но пассажирам не мешайте, пассажиры спать хотят», — говорят они. «Одна жалоба от граждан, и всё, мы понимаем, — отвечают солдаты. — Мы счас провожали на карагандинский поезд, так им вообще с самого начала запретили пить!» «Ну мы не запрещаем, но потише», — говорит вторая проводница, глядя на выданные ею стаканы. «Им вообще запретили!» — «Долго не сидите. Бельё возьмите». — «Да нам не надо! Да мы и так. Лучше себе возьмите». — «Нам его всё равно списывать, дети. Как использованное», — говорит та, что тащит мешок. Разговор продолжается. «Осбро. Сейчас такой части уже нет. Расформирована. Мы последние». — «Мы год за КПП не выходили. Сидели в четырёх стенах, ёпту. До нас дембеля в город ходили, телефоны пиздить, нас летёхи не пускали. Вообще без увольнительной, год, ёпту. Местные ещё ходили в город, сами, а те, кто с России, сидели в четырёх стенах. И по телефону нельзя, а заряжали знаешь как? От люстры, ёпту». — «А у нас от утюга. Так как будто гладишь, а на самом деле батарейку заряжаешь, ёпту, в телефоне. А десять дней назад перевели в Зюзино. Это вообще в лесу, ну, чисто десять дней досидеть. Поешь и лежишь, целыми днями. Мы уже сами в рабочку стали записываться, чтобы хоть время шло. А часть, куда нас посылали, — вообще тридцать человек, прикинь, часть? Вся часть — тридцать человек. Телевизор в комнате стоит. По телефону летёхи разрешают говорить. Ну, скажешь там, маме хочу позвонить». В середине ночи, в середине Владимирской области, они спят, откинувшись на стенки или забравшись на верхнюю полку, и только один стоит у купе проводников, караулит синие банки пива, доверяется, как матери, проводнице.

апокалипсис

«Двенадцатый год мы проскочим, говорят астрономы. Я тоже думаю, что проскочим», — спокойно утверждает стоящая лицом ко мне и лицом к другой женщине женщина в плаще: под шерстяной шапкой дешёвые большие очки, за ними мягкие толстые морщины. Ступени движутся вниз, всё под контролем.

с новым годом

Навстречу идёт буролицый мужчина без шапки, передаёт по телефону: «Сказать ему, пусть прилетает, всё хорошо; и прямо в Домодедово ебало ему разбить». В универсаме «Александр и партнёры» очередь начинается от самого хлебного отдела, протискивается между стеллажей с конфетами и холодильниками со сметаной, разделяется на четыре тяжёлых потока. Люди несут к кассам жертвенные колбасы и салаты, рыбу и мясо, молоко и молочные продукты, овощи, фрукты и кондитерские изделия; но вот пара попроще: на дне их корзины батон и две бутылки водки. «Неужели конца-края не видно?» — вопрошает усталая кассир Диана Какая-то с колпаком на голове. Из рукавов её красного халата вынуты расклешённые рукава праздничной переливающейся блузки. А на следующее утро всё по-другому, всё по-новому — на остановке, подобрав ноги, спит упившийся человек; в изголовье жёлтый плакат: «Стремление к лучшему — это неплохо».

улица хромова

Поздно вечером место становится странно: на этой остановке никто не садится, автобусы и трамваи напрасно открывают двери, здесь безлюдно. На остановке висит афиша: «Пассажирка». Фильм Станислава Говорухина». Её можно перечитать несколько раз, а потом посмотреть на только что выпавший снег. За остановкой сетка, за сеткой две машины, а перед сеткой деревья. Деревья невысоки и голы, и я только сейчас, когда выпал снег, понимаю, что они по пояс выкрашены известью; на них светит серебристый дистиллированный свет. Я делаю шаг вперёд и влево, и всё меняется: я вижу источник света — это фонарь за флагами, узкими и высокими, двумя белыми и двумя жёлтыми. Флаги трепещут как пламя, но свет остаётся неподвижным, как и всё остальное. Я делаю шаг назад, смотрю на машины, на деревья, на снег.

глубина

Она сидит справа от меня и читает с увлечением: «Она не сводила глаз с его пальца, нырнувшего во влажную глубину»; светящийся поезд пересекает в морозной темноте Яузу, а руки её держат книгу так крепко, что думаю я: «Да воздастся же ей по вере её, да освободит её кто-нибудь от длинных серых мехов её, да поцелует бледную голову её с непрокрашенными тёмными корнями волос, да снимет очки её с золочёной оправой и полюбит мягкую глупую кожу лица её, и да нырнёт палец во влажную глубину её, ведь висят же, висят под навесом у метро красные трусы с золотыми заглавными буквами: "Хочу только Ирочку", "Хочу только Аллочку"».

141

Автобус сто сорок первого маршрута долго петляет по неопрятным улицам Соколиной Горы, подбирается к Окружной железной дороге и отступает, подбирается снова и отступает к улице Бориса Жигулёнкова и к проспекту Будённого, чтобы вырваться наконец на шоссе Энтузиастов. «На следующей! На следующей!» — громко говорят вставшей у двери старой женщине. «Скажите, — медленно, опираясь на палку, поворачивается она к нескольким пассажирам, — в тридцать девятую поликлинику здесь выходить?» «На следующей! — говорят ей снова. — На следующей!» Широкая женщина в кепке продолжает свой внешний монолог: «Суки-правители. Твари ёбаные. Что с Москвой сделали. Африке помогают, восемьсот тыщ, восемьсот миллионов негров, а народу своему не помогают. Почему в арабских эмиратах живут — у них всё, что в земле, всё людям, а не ворам. Которые водку пьют… С собой-то не захватят, а всё по карманам». «Да, да, — говорит слушательница преклонного возраста. — Всё платное, и учёба платная». — «Платное всё! И эти, на машинах приезжают, блять, родители им понакупали. Привилегированные учебные заведения! И образование им купили, а вся их учёба — наркотики и пьянство, твари рваные. И на работу их устроят деньги получать за нас». — «И медицина платная, да». — «А нам поставили туземца, чеченца. Ничего ведь не знает, блять, тварь». — «Это в семидесятой больнице?» — «Не знаю. В поликлинике тридцатой. Это вот наше поколение умело работать, и образование у нас было. Суки поганые». «Женщина, возьмите себя в руки! — возмущается вошедшая женщина. — Прекратите материться! Ведь Святая неделя». Становится тише. На втором этаже пятиэтажного дома стоят в открытом окне и смотрят вниз на весенний и свежий Федеративный проспект две собаки — рыжая и разноцветная. Голубь ходит по больничной земле среди коричневых прошлогодних яблок. Синичит-ничит-ничит-ничит синица.