Страница 13 из 61
жизнь после смерти
Трамваев всё не было. Потом они стали приезжать, но или сворачивали на круг, или были двойкой, тридцать третьим, сорок шестым. Ни на одном из них ехать не хотелось, мы ждали четвёрку. У трамвайных путей, посередине дороги, стоял белый старик. Он держался за трехколёсную конструкцию с висящей в центре пустой сумкой. Он тоже ждал трамвая. Свет был тёплым, лёгким, золотисто-зелёным. На машинах свернулись уже сухие листья. С берёз прядями слетали чуть весомые семена. Я видел, как расширяется привычное, замкнутое домами пространство вокруг Богородского круга, — как стал протяжённее воздух между мной и песочными домами у Ланинского переулка, как неподвижно висело во дворе справа постельное бельё, освещённое солнцем через ветви. Я смотрел на далёкий полый ромб в середине пододеяльника. Но мы сели в бело-синюю двойку, закрывшую вторую дверь перед белым стариком. Пассажиры закричали, и дверь открылась; старику помогли взобраться. «На Третьем проезде Подбельского бабушка так и не вошла», — затруднялась сказать пожилая женщина с щербатым бледным лицом. Трамвай продолжил путь. Возле пятиэтажного дома на тротуаре лежал на правом боку человек с грязным лицом. Он прижал к груди руки. Из его рта вылезла желтоватая струйка пены. Между ним и стеной пожилой человек пронёс металлическую лестницу. У края тротуара стояли два милиционера, в фуражке и кепке. На тротуар поднялась правыми колёсами машина «скорой помощи». Из неё вышел и прикрыл дверь человек в синей форме. Он неторопливо направляется к лежащему человеку и милиционерам, держа в руках лист белой бумаги. Старик хочет сойти у Мосгорсуда. Высокий курящий мужчина, лысеющий, темноволосый, переносит на тротуар его трёхколёсную опору. Среднеазиатский молодой человек помогает старику выйти. Двери закрываются. «Подождите, не закрывайте!» — кричат в трамвае. Парень доводит старика до середины пути и запрыгивает в открытые снова двери. Старик перемещается к тротуару. Он не сгибает ног, вытягивает руки перед собой. Машина ждёт, пропуская его, отражает свет. Курящий мужчина курит, придерживает ходунки. Он хмурит лицо, и я думаю о том, что это сочувствие. На станции «Сокольники» я вижу женщину, сидящую на скамье с большой спящей девочкой на руках. Девочка светловолоса. Она держится за ворот белой футболки женщины, потянув ткань вниз.
ветер
Ещё вчера утром листья в лесу, под деревьями, на дорожках, были многочисленными, но случайными — а к вечеру задул ветер, и сегодня вся земля устлалась листвой. Связи листьев с ветвями становились за эти дни всё слабее, и те и другие ждали ветра, и вот он пришёл. Всё больше и больше срывается к земле мелких берёзовых, плавных кленовых — и ясеневых, которых особенно жалко за свёрнутую полухрупкость: висели бы себе. От листьев пахнет и сухо, и влажно.
женщины
Восемь или девять женщин шли от метро вдоль длинного дома. Они образовали группу, потому что шли примерно с одинаковой скоростью и в одном направлении, впрочем некоторые женщины были знакомы и шли близко друг к другу. Все они, за исключением одной, были в туфлях на каблуках, которые подтягивали и делали стройными их ноги. Каблуки были разными, высокими и низкими, но все были узкими и ударяли в асфальт примерно с одинаковой силой, по разным точкам и в разное время, и звонкие звуки раздавались в воздухе улицы, и вот через секунду, секундыды долю звуки соединялисьлись одновременно в одну точку, а секунду черерез, через долю секунды разбегалисьлисьбе в разные точки во времени и пространстве, чтобы через несколько снова секунд в долю секунунды соедининиться в одной точке и расредодосредоточиться опять по точкам снова разным, но вскоре все они скрылись за углом, только две или три женщины остались в магазине на углу.
остальные
Когда я был гораздо младше, мне хотелось быть другим, не таким, как я. Мне хотелось быть таким же, как некоторые другие; я подражал им. Потом я захотел быть самим собой, но трудно было сказать, что это значит, потому что я понял однажды, что я разный, и это было странное и страшное открытие. Недавно, летом, это было в метро, я вдруг понял, что не хочу быть другим, а хочу побыть другим. Это случилось, когда я смотрел на сидевшую на сиденье коротко стриженую, крашеную в блондинку женщину, она позже вышла на «Комсомольской». У неё было чистое, но с бородавкой под правой щекой лицо, она была одета в верхнюю лёгкую полупрозрачную юбку в леопардовых узорах и в нижнюю плотную, покороче, в голубую футболку с карманом на правом боку, в котором был обтянут узкий прямоугольник (пачка тонких сигарет, что же ещё, конечно, тонкие сигареты), в тапочки с надписью «Рита». Всю дорогу она, невысокая, укоренённая, с большим животом, с большими лежащими на нём грудями, склонялась от жары головой на свою тележку с красно-белой клетчатой сумкой, на которой сверху вниз лежала полупустая, почти пустая бутылка с колебавшейся пепси-колой. Мне захотелось вдруг побыть ею в моменты, когда она выбирала, примеряла и покупала свою одежду. А потом я поехал в Крым, и желание уточнилось — я хотел побыть одновременно другим и с другим. Теми и с теми двумя мужчинами, которые играли во Владиславовке под кустами, на бетонном парапете перрона, в карты (чего они ожидали?). Тем и с тем мужчиной на пляже у «Айвазовской» — грудь его была волосата, и на спине его были тоже густые волосы, но только слева вверху, как чёрное крыло. Той и с той полноватой невысокой женщиной, которая шла с пляжа мимо рядов с вафельными трубочками, тортами, рыбой и моллюсками, вдоль строительного забора, и произносившей: «Почти тридцатка ушла. А ничего и нету. Где же тридцаточка?» Той и с той женщиной, которая раскрыла, раскинув ноги на шезлонге, свежевыбритую промежность с пупырышками раздражений, прикрытую узкой тёмно-розовой тканью. Той и с той кругленькой женщиной под шляпой, со стрелками на глазах, с маленьким оранжевым кругом на левой руке и с полосатой сумкой в правой, которая смотрела на эту промежность, да и приподняла чуть-чуть брови и прошла дальше вместе с дочкой. Теми и с теми двумя женщинами, вставшими на фоне Карадага и двух свежепостроенных гостиниц, сблизившимися телами и руками с пластиковыми стаканчиками. Тем и с тем фотографировавшим их мужчиной, которого они спросили: «Стаканчики видно?» Теми и с теми двумя большими неграми в леопардовых тряпочках и с погремушкой; «Фотографии на фоне моря. Акуна-матата», — говорили они. Тем и с тем пожилым стариком, который спал на тротуаре на другом человеке, — высохшим, с кольцом под правым соском и в минимальных плавках, державших его половые органы как в мешочке и выглядевших его единственным имуществом. Той и с той маленькой девочкой, которая сидела рядом с лежавшим отцом, окунала горячую гальку в небольшое ведро с морской водой и водила галькой по его голове как расчёской, а потом бросала камень и брала новый. Той и с той женщиной, продававшей мне коробки конфет, проверяя срок годности, отрывавшей от них оранжевые и жёлто-зелёные ценники и наклеивавшей их на тыльную сторону правой ладони — она дала и пакет: «Бесплатно! Возьмите, бесплатно!» Тем и с тем мужчиной, который сидел в телевизоре за решёткой на скамье подсудимых и боялся и который, как сказали, не признал свою вину. Той и с той десятилетней девочкой, дочерью священника, которую он убил.
начало октября
На столе кассира, а кассира всё нет и нет, лежит памятка, почти стихотворная: «Внимание! Билетные кассиры, будьте внимательными, заполняйте правильно ПД», — а под этим список аббревиатур: справка об освобождении, свидетельство о возвращении на родину. Паломницы у кассы вежливо разговаривают об ангелах. В магазине, в тусклом, потому что закрытом, водочном отделе продавщица играет в карты с молодым человеком, с длинными, длинноватыми волосами, с не до конца как будто отмытым лицом. Она отвлекается, чтобы обслужить покупателей, кладёт веер рубашками вверх, и молодой человек кладёт тоже, прислоняется к подоконнику, тянет из прозрачного пластикового стакана желтоватый напиток. Козыри крести, прижата половиной колоды семёрка. «На поезд, штоль?» — спрашивает в темноте мужчина, обвешанный сумками. «Ну», — отвечаю я. «На Москву, штоль?» — спрашивает мужчина. «Ну», — отвечаю я и смотрю на липу. Она большая, растёт у магазина, прямо под Кассиопеей. Липа вся в жёлтых листьях, но уже сквозь них просвечивает прозрачное небо, ствол её чёрен, листок легко отстаёт. Под липой играют собаки, светлая и тёмная. Тёмная опрокидывает светлую на сухую траву, теребит ей горло. Друг от друга отскакивают, друг к другу приникают, бегают, возятся. Шелестят о траву шерстью, и больше ни звука, вот только тёмная фыркнула раз, светит на липе полная луна. Я иду между двумя зелёными поездами, по мерцающему коридору, от крыш ответвляется дым. «Ой, Димочка, дорогой, вы уж простите, я уже тут ложусь», — говорит из сумрака паломница в белом платке, он лежит широкой полосой на лбу. «Всё-таки одеялко-то взяттть», — длит тот, кто спрашивал прежде про поезд, вывернув чётко в проход, отставив на столе чай. Но дело не в этом, дело в созвездиях — созвездий нет, звёзды находятся в разных плоскостях, не лежат, как масти на картах, нет ни Ориона, ни Большой Медведицы, ни Кассиопеи.