Господствующая высота

Небольшим леском из молодых сосенок и березок Авдотья направилась к реке. Земля здесь была усеяна белым цветом земляники; кое-где завязывались твердые зеленые ягоды. Авдотье попалась крупная, с малину, совсем спелая ягода. Вкус ее был необыкновенно сложен; казалось, чтоб создать его, земляника собрала дань со всех других ягод и плодов. Она напоминала и малину, и грушу, и подмороженное октябрьским холодком антоновское яблоко, и даже ананас, который Авдотье довелось однажды попробовать в Москве, когда она была на Сельскохозяйственной выставке.

«Пожалуй, этот сорт лучше того, что у нас разводят, — думала Авдотья. — Место тут порядком влажное, а ведь, говорят, земляника не любит лишней влаги. Может, тут почва перегноем богата? Что же, придется взять агронома за бока. А то развел какую-то сухомятину и успокоился…»

Тучка прошла над лесом, пролившись минутным ливнем. Все краски стали ярче, сочнее, каждая хвоинка обрела свой особый оттенок; серая шелуха шишек, устилавшая землю, окрасилась в самые разные цвета — синий, желтый, красный, лиловый, золотой. Мельчайшая дождевая пыль серебристым инеем замохнатила траву; льдинками сверкали капли влаги в рюмочках листьев и чашках колокольчиков. Казалось, зима и лето объединились в этот миг, чтобы украсить лес двойной прелестью цветенья и мороза.

Выйдя из леска, Авдотья повстречалась со стадом. Коровы брели медленно, со вкусом поедая влажную приречную траву. И все же смуглые скулы Авдотьи покраснели от гнева. Она приметила, что резвые нетели забежали вперед и обирают самую лучшую, сочную траву, а степенным, неторопливым рекордисткам остаются объедки. Головной же пастух и в ус себе не дует, спокойно шествует обочь стада, и его длинный бич волочится по земле.

— Костик! — позвала Авдотья.

Подошел старый пастух. Хотя стоял жаркий полдень, он был одет в длинный плащ с капюшоном, застегнутый на все пуговицы. На маленьком, сморщенном лице голубели слезящиеся кроткие глаза.

— Костик! — гневно сказала Авдотья. — Ты бы хоть очки себе купил, коли слеза зренье застит…

— Да ты о чем, Марковна? — зашепелявил Костик. — Неужто я, до шести десятков доживши, не знаю, что почем?

— Это как так до шести десятков? — возмутилась Авдотья. — Будто ты столько меня моложе! До шести с хвостиком, скажи, да и хвостику лет восемь.

— Очнись, Марковна! Мне на покрова шестьдесят пятый пойдет.

— Ладно уж! — недовольно отозвалась Авдотья. — Ты мне лучше вот что скажи: надой с нетелей, что ли, брать решил?

— Пятьдесят лет коров пасу… — пробормотал в ответ Костик, в то время как его длинный бич редкими, сухими выстрелами отгонял назад зарвавшихся нетелей. — Неужто не разумею, что почем?..

Но в глубине души дед сознавал, что более полувека пастушествовал, не ведая, «что почем», зная одну лишь заботу: не растерять бы коров. И только под уклон дней открылось ему, какое многосложное дело быть колхозным пастухом. Зато и труд стал ему по-новому желанен, хотя, конечно, и сейчас случаются промашки…

— Костик, слышь, ты бы кинул Савельичу мыслишку — разбить стадо на две части.

— Это зачем же?

— А затем, чтоб выделить рекордисток, — тогда можно им будет особый режим создать. Это ж наш золотой фонд…

— А ведь верно, — раздумчиво сказал пастух, глядя на Авдотью своими доверчивыми голубыми глазами. — Как же это я сам не додумался?..

Авдотья двинулась дальше. Навстречу ей шли коровы — белые с чуть приметным вкраплением черного, угольно-черные, с белыми пролысинами и по-сорочьи пестрые: с рогами, круто выгнутыми, как у муфлона, только в другую сторону; с рогами торчком, как у кашмирской козы; с рогами в виде двух маленьких острых ножей; безрогие, комолые, с детскими, телячьими головами; шли легкие, поджарые нетели и дородные, крутобокие рекордистки.

Прошла, глянув на Авдотью своим словно незрячим глазом, ее любимица Капризная; прошла рекордистка Буйная, давшая за шестнадцать лет сто тысяч литров молока, и родоначальница сухинского стада Великолепная; прошла дипломантка выставки Брюнетка — от Гадалки и Скитальца, сына Вакулы, и стотысячница Рагуза, и Благодать — от Быстрой и Скитальца; прошла, позванивая колокольчиком, вечно отбивавшаяся от стада Ветка; прошли, столкнувшись крутыми боками в одинаковом узоре, сестры Слива и Сетка, и, наконец, прошествовала мать и бабушка бесконечного потомства, равно славного крепостью сложения и жирностью молока, гордость сухинской фермы, мировая рекордистка, шестидесятипудовая Говоруха, охлестывая литые бока шелковой кистью гибкого хвоста. Она так осторожно ставила ноги, словно боялась, что земля не выдержит ее тяжести.

Гордым и ревнивым взглядом провожала Авдотья стадо. В повседневной трудовой жизни она как-то не охватывала его целиком. Лишь сегодня увидела она впервые, какое оно огромное, кормленое, холеное, величественное и вместе беспомощное без ежечасной, ежеминутной заботы человека.

Под вечер к Авдотье забежала Галя Воронкова. В колхоз должна прибыть делегация молдавских доярок, и зоотехник запрашивает, не смогла бы Авдотья Марковна поделиться с ними опытом.

Молдавские крестьяне уже с полмесяца ездили по району, приглядываясь к жизни и труду здешних колхозников. Они несколько дней уже гостили в Сухой, и то, что они вновь решили заехать, понравилось Авдотье: значит, всерьез хотят перенять все новое и передовое.

— Можно, — коротко сказала Авдотья.

— Еще Тихон Савельевич велел сказать: коли вам трудно… по возрасту, значит, — добавила Галя смущенно, — то чтобы не беспокоились, Бутонина Ольга Саввишна может сообщение сделать.

— Как это понимать — мо-жет? У Ольги руки умные, да вот тут, — Авдотья постучала себя костяшками пальцев по лбу, — нехваток. Отчего у нее Ветка летошний год молоко теряла? От неверного ухода. Ольга нрава животного не чувствует. Как можно ей лекции читать?

— Так ведь она же Герой, — возразила Галя.

— Так что ж! Герой Герою рознь. И я Герой, и Нартова — слышала, может, про такую доярку? — тоже Герой. Так вот Нартова передо мной профессор, она не только опытом — образованием взяла. А ежели ты, Галечка, с пути своего не схилишься, то будешь дояркой почище самой Нартовой. Я тебе говорю, уж поверь. Нет, молода еще Ольга людей учить…

Молодухе шел пятый десяток, но Галя не стала спорить. Ведь и зоотехнику хотелось, чтобы сообщение сделала Авдотья Марковна.

— Ну, так я побегу сказать, что вы будете.

— Ступай. Я следом…

— Да они раньше восьми не приедут…

Но Авдотья не стала дожидаться восьми часов. Наскоро поужинав, она направилась на ферму.

Июньский день горел так, словно намеревался никогда не погаснуть. По чистому небу скользили легкие подрумяненные облака. Но длинные и густые тени уже легли на улицу.

Авдотье открыла сторожиха Марфа Игнатьевна.

— Здравствуй, Игнатьевна! Как вы тут поживаете?

— Твоими молитвами, Марковна. Нынче дезинфекцию делали.

— Савельич на ферме?

— Первотелкам кровяное давление мерит. Чтой-то Одинцов-механик к нам ходить повадился, вроде подвесную менять собираются…

— В час добрый! Это я Савельича надоумила. Наша-то гремуха покоя коровам не дает…

Марфа Игнатьевна подала Авдотье белый халат, помогла ей застегнуть его на спине. Затем Авдотья повязала белую косынку, вымыла руки, сменила сапоги на легкие резиновые туфли.

Миновав кормозапарник, она направилась в дальний конец здания, к медицинскому пункту, чтоб посоветоваться с зоотехником насчет лекции. Проходя мимо отделения для первотелок, она, не удержавшись, толкнула дверь и вошла туда. Граня Барышкова, доярка-заменщица, доила Василису. Авдотья сразу увидела, что дело у Грани не спорится. Василиса, небольшая, крутобокая коровка, стояла вполоборота к кормушке, скосив на доярку продолговатый темный глазок с выражением кроткой обиды. Из-под ее ног к сточному желобу бежал молочный ручеек. На переставая доить, Граня повернула к Авдотье пестрое, веснушчатое лицо в мелких бисеринках пота.