Страница 32 из 34
— Это вот я с мужем снята, а это вот — когда у меня первый мой народился. Он теперь и сам старик, а здесь в рубашечке, с голыми ножками…
Старые фотографии выцвели, выгорели, лишь смутные, словно размытые, пятна и слабые штрихи позволяли угадывать, что прежде здесь были изображены человеческие лица и фигуры. Но Авдотья пригляделась к этим старым карточкам и не замечала, что на них почти ничего нет. Митя из деликатности не прерывал Авдотью, веря ей на слово, что пустые кусочки картона — различные представители многочисленной Авдотьиной родни. Но он от души обрадовался, когда взамен всех этих призраков на него глянул вполне отчетливый мужчина с большими усами, одетый в форму солдата царской армии.
— А это кто?
— Да муж мой, Семей Иванович. Это он с войны прислал. В Галиции в шестнадцатом году убили…
— Значит, он до Октябрьской революции не дожил?
— Не привелось…
— А вы его любили? — за оттопыренными ушами Миги снова зажглось по фонарику.
— Не помню… Наверное, любила.
— А у него ордена были?
— Георгиевский кавалер…
Муж Авдотьи понравился Мите. Понравились и дети, в особенности дочь. Она была изображена то в виде королевы, то в виде украинской колхозницы, в лентах и монистах, то в виде мальчика-пионера с большим галстуком на шее и, наконец, в виде кошки, судя по шапочке с ушами и пушистому хвосту, который она держала в руках.
Авдотья пояснила, что дочь ее — артистка Московского областного театра. Угрюмый, бородатый мужчина, старший сын Авдотьи, работает директором рыбоконсервного завода на Байкале, другой, бородатый, — инженером сельэлектро, третий — с усами щеточкой — агрономом. Затем было множество молодых людей разного возраста, от дошкольного до студенческого, — кто за книгой, кто на деревянном коне, кто пешим, — внуки Авдотьи; и, наконец, несколько голых, толстых младенцев — ее правнуки.
— А почему вы одна живете? — спросил Митя.
— Да уж не знаю, как тебе и объяснить, молодой ты больно. Дала я слово мужу, когда на войну уходил, что не останется никто из наших детей в деревне. Ненавидел он деревенскую жизнь.
— Это почему же?
— Набедовался он через нее и весь свой талант сгубил. Он, знаешь ли, очень был способный всякие машины выдумывать. Сам выдумывал, сам и рисовал — двигатели там разные, ветряные и водяные, топор, помню, механический придумал. Посылал он свои картинки в город, только ответа не дождался. А самому съездить похлопотать — грошей не было. Так все и пошло прахом…
— А где его рисунки? — сердце Мити тронулось жалостью к этому далекому человеку.
— Горели мы в двадцать втором. Да чего вспоминать-то! Поди, давно уж его машины другие люди сделали. — Авдотья помолчала, провела рукой по лбу, словно прогоняя какую-то досужую мысль. — Ну вот, я слово свое сдержала. Да только вышло не по-моему и не по-мужнему. Повернула их жизнь обратно к деревне, — продолжала Авдотья с легкой улыбкой. — Павел Семенович в колхозах электричество проводит, Мариночка — артистка, так их театр все больше районные центры да колхозы обслуживает, меньшой — Всеволод — вовсе агроном. Один Василий Семенович директорствует, да и то он с колхозными рыбаками связан. Нешто могли мы с Семеном Ивановичем в то время знать, какой деревня станет?
— А вы не скучаете одна?
— Чего ж скучать?! Кабы дети плохо жили, тогда бы скучала. Потом, вишь ли, есть такие старухи, которые, кроме как семя свое, никого любить не могут. А мне с народом никогда не скучно…
Митя с удивлением слушал Авдотью. Доярка пользовалась славой гневливой, недоброй старухи. И когда вожатый отряда поручал ему шефство над Авдотьей, то так прямо и сказал: «Тебе достался трудный участок». А она вовсе не злая и даже будто добрая…
— Шел бы себе, — сказала вдруг Авдотья, лицо которой вновь стало замкнутым и суровым. — Или постой, может, чайку попьешь? Пил уже? Ну, и то ладно. Мне тебя и угостить-то нечем, не знала я, что такой гость пожалует. А коли надумаешь зайти, прихвати с собой пятилетний план колхоза. Ступай, ступай, не век же тебе со старухами тимурничать…
Дом Авдотьи стоял на пригорке. Когда туман рассеялся, за окнами открылась пустая ровная синь. «Прямо царица в башне», — думала про себя Авдотья.
Ей было очень скучно. Сейчас на пастбище шла вторая дойка, но Авдотья решила туда не ходить. Не потому, что она боялась Струганова, но она считала, что чрезмерная опека может повредить Гале.
Она напилась чаю, покормила кур, прибрала горницу.
«Пойти, что ль, поглядеть, чем люди живут?..»
День выдался жаркий, но не тяжкий. От заречья наплывала небольшая круглая туча, кропя землю мелким дождиком, просквоженным лучами солнца. Авдотья пересекла главную улицу и вышла на южный конец деревни, где находилась колхозная конеферма.
Сквозь редкую ограду Авдотья увидела и самого хозяина. Кретов — заведующий фермой — сидел на земле, а рыжий конюх Никифор поливал ему на голову из кувшина. На эту картину с глубоким изумлением взирал огненно-золотистый жеребчик, которого держали под уздцы два конюха. Удивленная странной позой Кретова, приличествующей хмельному мужику, а не главе образцового хозяйства, Авдотья сдержала шаги…
Вскоре она поняла, каким хмелем одурманило заведующего фермой. Кретов поднялся с земли, тряхнул мокрыми волосами и шагнул к жеребчику. Тот пытался кинуться прочь, но, сдерживаемый конюхами, только кружился на одном месте. Кретов упорно следовал за ним, вытянув вперед левую руку. Стремительное движение — и Кретов уже в седле. Он что-то крикнул конюхам, те быстро отскочили в сторону, не выпуская, впрочем, длинных веревок, которыми придерживали коня. Секунду, чуть более, жеребчик стоял недвижно, словно не веря, что человек снова отважился на свой дерзкий поступок. Затем он поднялся на дыбы, сделал на задних ногах несколько валких шагов, резко опустился на все четыре и одновременно что есть силы наддал задом.
И вот Кретов снова сидит на земле, и Никифор с невозмутимым видом опоражнивает ему на голову новый кувшин, а жеребчик с грустным недоумением глядит на поверженного человека. И все начинается сызнова.
Жеребчик мечется, козлит, пытается ухватить Кретова за колено, но тот упорно держится в седле, опоясав его бока крепкими гнутыми ногами. Жеребчик не желает признавать своего поражения, последним яростным усилием ему удается вновь скинуть Кретова, но чувствуется что его воля уже сломлена.
«Дурашка ты, — думает Авдотья о жеребчике, — все равно он тебя окоротит. Нешто тебе переупрямить человека?..»
Авдотья двинулась дальше, вдоль новой, почти достроенной левады, и вскоре наткнулась на плотницкую бригаду. Мастера только что поставили колонну на месте будущего въезда в леваду и сейчас засыпали яму землей. Бригадир плотников Павел Щапов, в красной тюбетейке с кистью и нарядной шелковой рубашке, из-под ладони оглядывал колонну. С тех пор как районная газета назвала Павла «колхозным зодчим», вся Сухая покрылась колоннами. Колонны были изобильно пущены по фронтону клуба, колонны поддерживали арку над воротами база и крыльца контры, даже свиньи, выходя из хлева, терлись боками о легкие полуколонны, украшавшие вход.
— Ампир! — сказал Павел, вдосталь налюбовавшись своим последним произведением.
Все пространство вокруг стройки было закидано щепой. Авдотья вспомнила, что и по дороге сюда ей все время попадались щепки. Она хотела мягко указать Павлу на его бесхозяйственность, но, как всегда, гневный толчок крови подсунул ей на язык какие-то обидные, бранчливые слова. Сухинский зодчий напрасно тешил себя мыслью, что он созидатель, — нет, он губитель, расхититель народного добра. Он пустил на ветер по меньшей мере пять кубометров топлива. Из-за того, что он не удосужился приберечь строительные отходы, должны погибнуть живые, стройные деревья…
«И зачем я его так? — думала Авдотья несколько минут спустя, когда, миновав леваду, она вышла в открытое поле. — Парень старательный, честный, мне же дом строил. Ну, промахнулся, с кем не бывает. Вечно я в край ударяюсь, наградил же господь характером! Ну и пусть опасаются, лишь бы поступали правильно».