Страница 136 из 176
В этот момент он не ставил перед главами делегаций вопрос об открытии второго фронта в Европе и заметил, что англичане могли бы послать войска для взаимодействия с русскими на Украине. Но когда Бивербрук указал, что «английские дивизии накапливаются в Иране и что их можно было бы перебросить на Кавказ… Сталин ограничился кратким замечанием, что «на Кавказе войны нет, а на Украине есть». Остановившись на необходимых поставках, он сказал, что «больше всего он нуждается в танках, а затем в противотанковых орудиях, средних бомбардировщиках, зенитных орудиях, истребителях и разведывательных самолетах и, что довольно важно, в колючей проволоке».
Не поддержал он и предложение Гарримана послать американские самолеты через Сибирь, сказав, что это «слишком опасная трасса», и американский представитель воспринял это как нежелание «пойти на риск провоцирования Японии». Тем не менее гости остались удовлетворенными началом обсуждения, и Гарриман пишет: «Бивербрук и я считали, что эта встреча была чрезвычайно дружественной, и мы были более чем довольны оказанным приемом. Свидание продолжалось более трех часов».
Однако продолжение переговоров на следующий день, 29 сентября, неожиданно накалило атмосферу. «Вечером дело шло очень туго, – пишет в своем отчете Гарриман. – Сталин казался нелюбезным, а по временам равнодушным и обращался с нами довольно жестко. Так, например, один раз он обратился ко мне и сказал: «Почему это США могут дать мне только тысячу тонн стальной брони для танков, когда страна производит свыше пятидесяти миллионов тонн?» Когда я попытался объяснить, как много времени нужно, чтобы увеличить производство этого сорта стали, он отмахнулся от этого, сказав: «Нужно только прибавить легирующие сплавы».
Сталин оживился лишь один раз, отреагировав на предложение Гарримана передать 5 тыс. автомобилей «Виллис», спросив, а можно ли поставить больше. Но на вопрос Гарримана, не хотел ли бы он получить обыкновенные броневики для своих войск, Сталин заметил, что броневики – это ловушка и они ему не нужны.
На этом этапе встречи, пишет Гарриман, «Сталин давал понять, что он недоволен нашими предложениями. Казалось, что он ставит под вопрос наше искреннее стремление помогать. Выглядело так, что он предполагал, будто мы хотим добиться разгрома советского строя Гитлером. Он высказывал свои подозрения откровенно, заявив: «Скудность ваших предложений явно свидетельствует о том, что вы хотите поражения Советского Союза».
«Я не знаю, – продолжает Гарриман, – чем это было вызвано: его желанием поторговаться с нами, выудить у нас информацию или же он посоветовался со своими помощниками после первой встречи с нами, а те ему сказали, что наши предложения недостаточны».
Третий участник встречи – Бивербрук тоже отмечает нехарактерность поведения Сталина в этот день. «Сталин был очень беспокоен, – свидетельствует английский посол, – ходил, непрерывно курил и, как казалось нам обоим, находился в состоянии крайнего напряжения». Письмо Черчилля, пишет Р. Шервуд, которое Бивербрук передал ему, «Сталин вскрыл. Однако он даже не взглянул на него и затем оставил его непрочитанным на столе до конца беседы. Когда Бивербрук и Гарриман собрались уходить, Молотов напомнил Сталину о письме Черчилля. Сталин вложил его обратно в конверт и передал секретарю. Во время беседы Сталин трижды звонил по телефону, каждый раз сам набирая номер».
В поведении Сталина таится загадка, поскольку на фронте в этот день ничего значительного не произошло; примечательно, что никто более из писавших объективно о встречах с Вождем никогда не вспоминает его подобной, почти нескрываемой нервозности, а тем более «нелюбезности» по отношению к иностранным представителям.
Да, ничего существенного 29 сентября не произошло. Неприятные события начались на следующий день, когда войска группы армий «Центр» атаковали соединения Брянского фронта и началась битва за Москву. Исторические источники свидетельствуют, что Сталин не мог знать о начале немецкого наступления. Поэтому в его поведении есть что-то мистическое; и либо он все же имел какие-то сведения о германской операции «Тайфун», либо его томило интуитивное пророческое предчувствие…
В день, когда над Москвой нависла новая опасность, за столом продолжившихся переговоров ничего не говорило о тревоге. «Когда Бивербрук и Гарриман, – пишет Р. Шервуд, – в шесть часов вечера встретились со Сталиным в Кремле, они обнаружили, что атмосфера полностью изменилась. Сталин шутливо упомянул о нацистской пропаганде по поводу совещания трех держав. В этот день германские средства массовой информации публиковали сообщения о том… что англичане и американцы никогда не смогут найти общий язык с «большевиками». Сталин сказал Гарриману и Бивербруку, что им троим нужно доказать, что Геббельс – лжец.
Участники встречи «методично, пункт за пунктом… прошлись по списку 70 предметов, которые просила Россия», свидетельствует Гарриман. «Казалось, – пишет его биограф Р. Шервуд, – что Сталин был удовлетворен предложениями; попыхивая трубкой, с неожиданным спокойствием Сталин добавил новую просьбу о поставке от 8 до 10 тыс. грузовых автомобилей в месяц. Проявляя неожиданное знакомство с предметом обсуждения в точных деталях, Сталин объяснил, что трехтонки будут самыми подходящими, потому что многие советские мосты не выдержат более тяжелых машин, а поэтому сгодятся и машины грузоподъемностью в полторы-две тонны. Гарриман ответил, что какое-то количество грузовиков найдется, но ему надо уточнить вопрос.
– Это война моторов, – заметил Сталин. – Невозможно иметь слишком много моторов. Тот, у кого будет больше моторов, обязательно победит».
Сталин трезво оценивал ситуацию, и Гарриман свидетельствует, что он старался выдвигать разумные требования. Окончательный список включал «70 с лишним основных видов поставок и свыше 80 предметов медицинского назначения, – от танков, самолетов и эсминцев до солдатских сапог и шеллака. На вопрос Гарримана, доволен ли Сталин этим списком, тот ответил, что принимает его с восторгом. Бивербрук вспоминал: «Когда мы закончили чтение списка, обе стороны испытали огромное чувство удовлетворения и удовольствия. Заседание приняло форму более тесных и даже близких отношений».
Говоря об итогах встречи, Гарриман подчеркивает: «Не может быть никакого сомнения, что Сталин – единственный человек, с кем можно иметь дело по вопросам внешней политики. Разговоры с другими без предварительных инструкций от Сталина по обсуждаемым вопросам – почти полная потеря времени».
Как и Гарри Гопкинс, лорд Бивербрук до своей встречи со Сталиным занимал сдержанную позицию, как в отношении к советскому руководителю, так и в масштабах помощи СССР. «Постепенно, – пишет английский посол о Сталине, – он нам понравился: он приятный человек, привыкший в минуты волнения ходить по комнате, заложив руки за спину. Он много курит и фактически никогда не проявляет нетерпения». Вернувшись в Лондон, отмечает Шервуд, Бивербрук «стал – и оставался в дальнейшем – яростным сторонником второго фронта на Западе».
Что побуждало опытных и скептически настроенных западных дипломатов менять свою точку зрения? Только уверенность и обаяние Сталина?
Конечно, он знал, как себя вести с иностранными дипломатами. В часы этих непринужденных бесед, проходивших в его кабинете, куда едва доносился перезвон кремлевских курантов, когда сам «хозяин излучал благожелательность и неторопливость, казалось, что ничего драматического не происходит. Создавалось впечатление, что у него масса времени и ничего не тревожит его, и собеседники не подозревали, что в городе идет эвакуация, минируются мосты и правительственные здания. И хотя западные эксперты утверждали, что советское сопротивление рухнет в ближайшие дни, заявление Сталина, высказанное с олимпийским спокойствием, что «если американцы пришлют алюминий, то СССР будет воевать хоть четыре года», заставляло в это верить.
Впрочем, во взаимоотношениях с «великими державами» Сталин не полагался только на свое личное обаяние и дипломатический дар. В самый разгар битвы под Москвой, пишет П. Судоплатов, «советское руководство осознало важность и необходимость получения информации о намерениях американского правительства». 12 октября 1941 года Сталин принял Зазубрина, направляемого в Вашингтон в качестве резидента, приказав «создать масштабную и эффективную систему агентурной разведки не только для отслеживания событий, но и воздействия на них».